Видаль просто не мог рассказать матери о существовании Риты. Ни мать, ни община знать не должны. Никто не должен знать.
– А если бы у тебя родился сын? – как-то спросила Рита. В тот день она была особенно колюча. Ничего не могла с собой поделать. – Уж сыном-то ты наверняка бы похвастался? Или тоже нет?
Видаль, конечно, промолчал, но Рита была уверена: если бы вместо Салли родился мальчик, это стало бы для него смягчающим обстоятельством. Там, в его доме. Не просто смягчающим, а достаточным, чтобы выложить наконец карты на стол. Каждый раз, когда они снова ссорились, когда она снова протестовала против лжи, которой они себя окружили, лжи, отвратительный привкус которой отравлял ей жизнь, – каждый раз ее по-настоящему, близко к приступу рвоты, тошнило. Она проклинала свою мечту выйти замуж, успокоиться и создать семью. Проклинала сад, дом, дубовую аллею, соседей – все, что приходило на ум. Но львиная доля проклятий доставалась Видалю и его семье.
До вчерашнего дня хранила я этот секрет. Нет, не ради себя – ради дочерей. На них, если бы все раскрылось, осталось пожизненное клеймо незаконнорожденности.
Только в этот момент Рита сообразила, что так и стоит с граблями в руке, – и тут же поняла: порядком замерзла. Ажурный рисунок голых веток яблони четко выделяется на фоне сероватой зелени кустов кипарисовика. Лезвия листьев ириса растопырены, как у веера.
Некоторые любят море, озера, непредсказуемую игру красок на воде, их тянет к синему: голубеющие на горизонте горы, серо-сизые туманы, вечно меняющийся спектр земной атмосферы – от льдисто-голубого на рассвете до почти черного ультрамарина ночью. А между ними яркая голубизна дня, синий шатер, раскинутый над миром. Но для меня важнее земная зелень: пышные гортензии, упрямо пробивающийся на свет папоротник с его свернувшимися, похожими на эмбрионы, почками. Символы реальности жизни, я могу потрогать их руками. Шипы роз, колючки ежевики, ковер влажной травы, бутылочно-зеленый настороженный сумрак в лесу… неукротимое упорство. Упорство и настойчивость вечной, передающейся от листка к листку жизни. Это и есть главная сила зелени: упорство. И моя тоже.
Ее всегда удивляло, как легко оказалось сохранить тайну. Рита отнесла грабли в сарайчик, но воспоминания не грабли, от них так просто не избавишься. Со стороны ее жизнь не отличить от жизни любой другой матери семейства. Все вроде бы нормально, если не считать первых лет, когда она воспитывала ребенка одна. Ну, не совсем одна – с сестрой.
– Морис же знает, – время от времени говорила она Видалю.
Нарочно искала причину разозлиться. Горечь скапливалась в душе, как взрывчатка, и, как взрывчатка, стремилась к детонатору.
– Он мой брат и компаньон. Он должен знать. И не забывай – второе поколение. Мать прожила совсем иную жизнь.
Если бы Рита захотела сосчитать, сколько раз слышала этот ответ, получилось бы четырех-, а то и пятизначное число.
– А что за разница между моей Салли и дочерями Мориса?
Херем
[20]. Она знала это слово, хотя вслух он его не произносил. Это слово объясняло все, что никак не хотело уложиться в сознании. И даже если бы произнес – все равно бы не поняла.
– Мать… – сказал он задумчиво. – Она хочет с кем-то меня познакомить.
– Хочет, чтобы ты стал двоеженцем?
– Да.
– И кто на этот раз?
– Девушка, которая осталась в Салониках. На днях я видел ее фото.
– Счастливец.
– Все же считают, что я не женат. И мать никак не может понять почему. Говорит, все ее спрашивают, что со мной не так. Может, какая-то физическая причина. Ей неловко.
– А она хорошенькая?
– Кто? Мать?
Пытается отшутиться.
– Ты знаешь, кого я имею в виду. Ты на ней женишься?
– Нет, конечно! Господь с тобой… Худая как щепка и на полметра выше меня. Еще выше, чем жена Мориса.
Ну да, так и есть, макушка брата Видаля едва доходила до подбородка его жены. Это всегда смешило Риту. Засмеялась и сейчас. Морис, косоглазый коротышка, женился на деньгах, но жена его была постоянно недовольна. Недотепа-муж из раза в раз игнорировал самые простые требования, предъявляемые современной цивилизацией. К примеру, забывал спустить за собой воду в унитазе. Грустно, нелепо и смешно. Расстановка фигур на шахматной доске жизни не гармонична, как в шахматах, а грустна, нелепа и смешна. Незамужняя мать по имени Рита. Видаль, постоянно обороняющийся от попыток матери его женить.
Наконец и он улыбнулся.
– И что ты решишь насчет этой тощей девицы из Салоник?
– Как что? То же, что и всегда. Ускользну. Все, что мне надо, – здесь, в этом доме.
Надо же – иногда у Видаля получается сказать именно то, что она хочет услышать. Салли спит в коляске. Воскресная прогулка на этот раз вне угрозы. Рита и Видаль идут рядом и смеются – совсем как раньше.
Иногда, в редкие моменты капризов гравитации, когда Рита не чувствует связи между весом тела и земным притяжением, ей кажется, что исполнилось все, чего она хотела. Она нашла мужа, отличающегося от ее отца, Георга Блица, настолько, насколько вообще могут отличаться друг от друга мужчины. Он почти не пьет, у него даже в мыслях нет поднять на нее руку, не транжирит деньги. Ее дочерям не нужно ложиться спать пораньше, чтобы не чувствовать в животе медленно поворачивающийся кинжал голода. Они живут в доме, где у них отдельные комнаты. Берут уроки игры на пианино и носят лаковые туфельки. Георгу Блицу ни разу не удавалось сохранить работу, и жизнь он окончил в ночлежке. А Видаль с утра до ночи работает на созданном им с братом предприятии М & V Coenca.
Видаль и Морис с детства работали на табачной фабрике. Фабрика была в городе, которого больше не существует, в государстве, которого тоже больше не существует. Они знали все о табачных плантациях, об изменении содержания никотина в разных листьях одного и того же растения. Знали разницу между табаком, высушенным в тепле или на холоде, знали, как выявить и подчеркнуть сладковатый или горьковатый привкус, – короче, знали, как сбалансировать свет и мрак в тлеющем табачном листе. Знали, что земля в Вирджинии отличается от земли в Македонии, что подкормка приводит к изменению уровня нитратов, а изменение уровня нитратов, в свою очередь, влияет на крепость табака. Они знали все про ферментацию, табачные прессы, особенности упаковки. Их руки были темны от табачного сока. Рабочие кашляли, чихали и пели – и братья вместе со всеми кашляли, чихали и распевали особые, табачные песни в облаке дыма и остро пахнущей пыли. И совершенно естественно – именно табак лег в основу новой жизни в Лондоне. После нескольких неудачных попыток импорта сырья они решили заняться аксессуарами, так называемыми fancy goods – модными штучками. К примеру, мундштуки для сигарет – длинные и короткие, тонкие и потолще, черные, белые и разноцветные, но все элегантные. Их можно изящно держать между пальцами, красиво откидывать руку – это придает курению особый статус и шик.
