И так она стояла, окруженная подругами по работе. Обычный монотонный рабочий день, но они… они же искренне за нее рады! А может, и не за нее – просто от сознания, что мечты иногда сбываются, что в серую ткань жизни тайно вплетены золотые нити исполняющихся желаний, надо их только заметить.
Начали распаковывать картонные коробки, Рита даже не успела сосчитать, сколько их. Много. Бокалы – по шесть тюльпанов для портвейна и конических – для хереса, три сложенных одно в другое блюда для салата, шесть тарелок, шесть чашек, шесть блюдец, маленький молочник для сливок, большой для молока и, конечно, сахарница – всё из прозрачного стекла, особым образом отшлифованного и преломляющего свет, как призма. В их семье никогда не было столько стекла. Подарок оказался куда роскошнее, чем Рита ожидала. Она могла бы радоваться и гордиться, если бы не одно “но”. Всё, и бутылка недорогого, но мало чем отличающегося от шампанского игристого вина, и поздравительные речи, и подарок, и улыбки, – всё основано на лжи.
А ведь Рита знала: большинство еле дотягивают от получки до получки. И все же решили сделать такой королевский подарок…
Она заплакала. Столько красивых стеклянных вещей, столько причин для радости, столько тайн, которые надо скрывать, – любая заплачет.
Пришлось делать кесарево сечение – 22 сентября 1929 года в Университетском госпитале на Гауер-стрит. И тут же возникло новое созвездие, новая неразлучная семья: Рита, ребенок и Мейбл. Сестры всю жизнь делили пополам и беды, и радости, и печаль, и веселье – почему же теперь что-то должно меняться? Приехал Видаль, подарил цветы и долго всматривался в новорожденную. Темные волосы, кожа с оливковым оттенком – девочка несомненно похожа на него, но он не выказал никаких особых чувств. Что ж… белый персик, в который он влюбился, получил от него дом, а взамен подарил непрошеного ребенка.
– Мне пора, – сказал Видаль.
Ну да – их совместное с братом предприятие само по себе никогда не наберет силу. Они работают по пятнадцать часов в день.
– А как твоя семья? – спросила Рита. – Они не хотят узнать, что ты стал отцом?
– Не начинай…
– А ты уверен, что ты – это ты? Не твой двойник? Ты ведь не женат, а у него ребенок от чужой женщины, в чужом доме? А может, и зовут тебя по-другому, потому ты и должен уходить?
Рита пыталась шутить. Это была игра, они и раньше в нее играли. Игра в доверие-недоверие. Вроде бы она и в самом деле не понимала, как обстоят дела, сомневалась в его надежности и порядочности. Она нуждалась в постоянном подтверждении, что они вдвоем, Видаль и Рита, что он не избегает ответственности за нее и ребенка, принимает как должное и одобряет, что она взяла его фамилию и живет в снятом для нее доме. Пыталась говорить легко и иронично, но улыбка выходила принужденной, а все шутливые нотки заглушал режущий ухо диссонанс горечи и разочарования.
– А переметнуться не хочешь?
И все. Разговор всегда заходит в тупик. Он и раньше задавал этот вопрос. Но у Риты было гложущее чувство, что дело не только в религии. Допустим, она скажет – да, хочу. Изменит ли это что-то в их отношениях?
– Ты же фактически неверующий. Атеист.
– Ты не понимаешь… – сказал он.
И как всегда – разговор на этом закончился, не принеся облегчения ни ей, ни ему.
Видаль прав: она не понимает. Но и он не понимал. Да, она придумала свадьбу, получила подарок, называла себя миссис. Он даже купил ей обручальное кольцо. Предложил ей все – но не брак.
– Расскажи, по крайней мере, матери.
– Нет.
– Я требую.
– Этот вопрос не обсуждается.
– Это твоя дочь, Видаль. Посмотри на нее внимательно.
– Рита… мне надо идти. Скоро вернусь. А сейчас… не хочу ссориться. Пока, персик.
Последние месяцы беременности с Ритой жила Мейбл. Мейбл встречала ее при выписке из клиники, когда она еще не могла шевелиться после операции. Рита с каждой неделей становилась все угрюмее, а Мейбл приезжала каждый день после работы, носилась по дому, щебетала, напевала песенки. Малышка постепенно обретала индивидуальность. Ее назвали Салли. Семья девочки состояла из матери, тети и кошки. Все остальные – случайные посетители.
Сестры обожали Салли. Рано научили читать – она росла умной, быстро соображающей девочкой, к тому же ей очень нравилось учиться. Сестры старательно переучивали ее писать не левой, а правой рукой и утешали, когда девочке казалось, что с ней несправедливо обошлись в школе. Как ни поверни – Салли была главной в доме, центральным и светлым пунктом их существования. Ей даже сшили светло-желтое платье, точно такое, как у принцессы Элизабет на официальной фотографии. Повязали голову подходящей лентой и повели к фотографу – на фотографии Салли выглядит точно как принцесса, хотя та на три года старше.
Довольно часто приезжали Эрни и Элси – забавлялись с Салли, пели песенки, играли и дурачились.
По субботам появлялся Видаль. Иногда оставался на ночь, иногда на две. Это стало ритуалом, совершаемым неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Маленькой Салли он нравился – добрый, молчаливый, вкусно пахнет сигаретным дымом и чем-то еще, совсем уж душистым.
Слово “папа” не употреблялось. Может, иногда оно и звучало, но вряд ли что-то значило. Когда Салли утром спускалась позавтракать, Видаль уже сидел за столом, читал газету и, как всегда, саркастически хмыкал, переворачивая очередную страницу. Как-то раз она сосчитала хмыканья: тридцать два. Этот доброжелательный чужак почти все время молчит. Вот именно: доброжелательный чужак. Не более того.
Летом сестры ездили в Херн-Бэй и каждый день ходили на пляж. Брали с собой корзинки с едой. Иногда приезжала тетя Элси, привозила веселого, в ярких рыжих пятнах терьера Спотти. Замечательные поездки, но Видаль никогда с ними не ездил.
У Риты теперь было все, о чем она мечтала, – дом с садом, ребенок. Ее называли миссис Коэнка – что еще надо? Каждый понедельник, утром, когда Видалю надо было возвращаться на работу и в другой дом, он оставлял деньги на неделю. Рита старалась использовать их максимально экономно, вела тщательный учет – могла представить список расходов в любую минуту, если бы он пожелал.
Все хорошо. Создала семью. Есть муж. Есть ребенок. Ребенок, муж, семья. Она повторяла эту мантру чуть не каждый день. Уже почти поверила, но в глубине души понимала: коротко и исчерпывающе переформулированная правда скрывает глубинную ложь.
Никто ничего не спрашивал. С чего бы? Он не появлялся целую неделю – ну и что? А другие мужья? После работы в паб или на футбол. Никто и никогда не задал ни единого вопроса, но она-то знала: Видаль идет не в паб и не на футбол. Он идет домой к матери, Флоре Коэнке, в большой дом, где кроме них живет еще брат Морис с женой и тремя детьми. Каждое утро, с понедельника по пятницу, Видаль сидит на Мелроуз-Террас, читает газеты и хмыкает за чтением самое малое тридцать раз, и каждое утро его напутствует мать – на ладино, разумеется. Bivas, kreskas, engrandeskas, komo un peshiko en aguas freskas! Живите и размножайтесь как рыбы в чистой воде. Аминь!
