После всех этих снов на душе у него было неспокойно, но он постарался отвлечься от неприятных мыслей и отправился в поселок за продуктами, о которых он не позаботился заранее, спешно собираясь в Данвич. Начало дня выдалось просто замечательным; легкий прохладный ветер трепал густую листву, ярко светило повисшее на краю безоблачного неба солнце, и роса на изумрудной траве блестела в его лучах подобно тысячам рассыпанных чьей-то щедрой рукой алмазов. Петляя по узким извилистым тропинкам, что вели к главной улице, Эбнер с удовольствием внимал заливистому пению чибисов и дроздов. Безмятежный утренний пейзаж вызвал в нем дремавший доселе оптимизм; насвистывая веселую мелодию, он уже предвкушал скорое выполнение своих обязательств перед покойным дедом и последующий отъезд из этой проклятой дыры.
Несмотря на приветливое солнечное утро, поселок выглядел так же мрачно, что и накануне, в сумерках: жалкое скопище уродливых темных лачуг, зажатых между Мискатоником и почти отвесным склоном Круглой горы. Казалось, время остановило здесь свой бег, так и не переступив порога двадцатого столетия. Веселый свист застыл у Эбнера на губах. Стараясь не смотреть на разваливающиеся под гнетом веков строения и на тусклые лица попадавшихся навстречу местных жителей, он быстро зашагал в сторону старой церквушки с ее единственной на весь Данвич универсальной лавкой, такой же грязной и неухоженной, как и сам поселок.
Зайдя в лавку, Эбнер спросил молока, яиц, кофе и ветчины. Однако лавочник, неопределенного возраста человек с худой, изборожденной морщинами физиономией, не торопился его обслужить. Он внимательно смотрел на своего утреннего посетителя, явно выискивая в его лице знакомые черты.
– А ведь вы Уэйтли, как пить дать Уэйтли, – сказал он наконец. – Меня-то вы, верно, не знаете, а? Я Тобиас, родственник ваш, стало быть. А сами вы чей будете?
– Я Эбнер Уэйтли, внук Лютера, – сухо ответил Эбнер, не горя желанием вступать в долгую беседу.
При этих словах лицо лавочника посуровело.
– А, так вы сын Либби – той самой, что вышла за кузена Джереми. Лютер-то помер, а родня его – вот она… Знать-то, опять хотите взяться за старое?
– Какая родня? – процедил Эбнер. – Я приехал сюда один. О чем еще речь, за что это – за старое?
– Не понимаете, ну и ладно, – хмыкнул лавочник. – Тогда и я помолчу.
Больше Тобиас Уэйтли не проронил ни слова, заворачивая продукты и получая деньги. Однако, направляясь к выходу, Эбнер чувствовал на себе его исполненный неприязни взгляд.
Сцена в лавке подействовала на Эбнера удручающе. Яркое утро будто враз померкло для него, хотя солнце все так же сияло с безоблачного неба. Он поспешно свернул с главной улицы и почти бегом направился в свой угрюмый дом на берегу Мискатоника.
Поглощенный нерадостными мыслями, он не сразу заметил, что у веранды его дома стоит ужасающе старая повозка с запряженной в нее дряхлой клячей, которую держал под уздцы худенький темноглазый мальчуган. В повозке сидел сурового вида седобородый старик, который, завидев приближавшегося Эбнера, подозвал к себе мальчика и, опираясь на его плечо, стал осторожно спускаться на землю.
– Это наш прадедушка Зебулон Уэйтли. Он хочет поговорить с вами, – сказал мальчишка подошедшему Эбнеру.
«Боже мой, так, значит, это Зебулон. Как же он постарел», – подумал Эбнер, разглядывая старика. Зебулон приходился родным братом покойному Лютеру и сейчас оставался единственным уцелевшим представителем старшего поколения Уэйтли.
– Прошу вас, сэр, – почтительно сказал Эбнер, подавая руку старику.
– Это ты, Эбнер, – произнес тот слабым, дрожащим голосом и, вцепившись в руку молодого Уэйтли, неуверенно заковылял к дому.
Мальчик поддерживал его с другой стороны. Дойдя до крыльца, старик глянул на Эбнера из-под кустистых седых бровей и тряхнул головой:
– Я бы не прочь присесть.
– Принеси стул с кухни, мальчик, – приказал Эбнер.
Мальчишка бегом поднялся на крыльцо и исчез в доме. Вскоре он показался обратно, неся стул. Старик осторожно уселся на него и некоторое время молчал, тяжело дыша, – даже несколько шагов от повозки до крыльца дались ему с трудом. Затем он поднял глаза на Эбнера и внимательно осмотрел его с ног до головы, задержав взгляд на костюме своего внучатого племянника, так непохожем на его домотканую одежду.
– Зачем ты приехал сюда, Эбнер? – спросил он наконец, и Эбнер поразился его голосу. Он был ясен и тверд – от недавней дрожи в нем не осталось и следа.
Коротко и четко Эбнер объяснил причину своего приезда.
– Эхе-хе, – покачал головой Зебулон, выслушав его. – Стало быть, ты знаешь не больше других и даже поменьше некоторых. Одному Богу ведомо, что было в мыслях у Лютера. А сейчас он умер и переложил все это на тебя… Эбнер, я каждый день молю Всевышнего, чтобы он поведал мне, зачем Лютер отгородился от всего Данвича в этом доме и запер Сари, когда она вернулась из Инсмута, но Всевышний не дает мне ответа, и уж видно, не даст его никогда. Но я скажу тебе, Эбнер, – за этим кроется что-то ужасное, да, ужасное… И не осталось никого, кто бы решился винить в том Лютера или бедняжку Сари… Ох, Эбнер, будь осторожен – тут дело нечисто.
– Я намереваюсь только исполнить волю деда, – сказал Эбнер.
Старик кивнул, но глаза его выражали тревогу за племянника.
– Как вы узнали, что я здесь, дядя Зебулон? – спросил Эбнер.
– Мне сказали, что ты приедешь. Слушай меня, Эбнер, слушай внимательно. Считай, что это мой долг – сказать тебе… Ты ведь тоже Уэйтли – так знай, что наш род проклят Богом. Все Уэйтли сейчас в аду, рядом с дьяволом, а иные из них знались с нечистым еще прежде, когда жили на земле. Они могли вызывать с небес ужасных тварей, и те слетались на их зов, да так, что воздух свистел, как во время урагана. А еще они общались не то с людьми, не то с рыбами: нет, эти твари были ни то ни другое, но жили они в воде и могли плавать очень далеко – аж в открытое море. А то еще были там другие твари – те вырастали до жутких размеров и своим богомерзким обликом приводили в дрожь всех, кто их видел… Охо-хо, а что случилось тогда на Часовом холме! Это я про Уилбера, сына Лавинии; а потом еще та жуть у Часового камня с другим ее отродьем… Боже, меня дрожь пробирает, едва только вспомню об этом…
– Будет вам, дедушка, изводить себя понапрасну, – сказал мальчик с неожиданной строгостью в голосе.
– Не буду, не буду, – ответил старик дрожащим голосом. – Это все уже забыто, только я о том и помню, да еще те люди, что сняли с дороги знаки – ну, знаки, что указывали, как проехать к Данвичу. Они сняли их и сказали, что это слишком жуткое место и его надо забыть…
Сокрушенно покачав головой, Зебулон умолк.
– Дядя Зебулон, – сказал Эбнер, – я ни разу не видел тетю Сари.
– Конечно, мой мальчик, – она ведь сидела взаперти. Твой дед закрыл ее в той комнате еще до того, как ты родился, сдается мне.
