– Прямо уж.
– А не надо со мной спорить! В общем, дорогой мой, решайте ваши семейные дела – и в строй! Труба зовет!
Ян успокоился, что его не накажут за, по сути, прогулы, но, с другой стороны, возникло странное чувство, что ему отведена не совсем чистая роль утешителя. Его отпустили, чтобы он не только поддерживал свою невесту в горе, но и держал под контролем, и сделал все, лишь бы она не подала жалобу на академию.
Утром Наташа спохватилась, что у нее нет ничего черного, из зимней одежды только яркое клетчатое пальто, которое на похоронах будет смотреться неуместно. Ян вздохнул. Конечно, это было не важно, и Наташа знала, что это неважно, но в горе часто начинают иметь значение такие несуразные вещи. Он сбегал к соседке и одолжил черную шаль, чтобы Наташа накинула ее поверх пальто, когда пойдет за гробом.
Народу пришло неожиданно много, но все с работы. Пришли даже матери с участка Полины Георгиевны, некоторые с маленькими детьми, которые, гордо восседая на ручках, смотрели вокруг с веселым любопытством.
Ян удивился, что никого нет из родни. Знал, что в Ленинграде у Наташи нет близких родственников, но обычно на похоронах всегда появляются забытые и потерянные троюродные тети и прочая публика, а тут никого.
Наташа сказала, что из семьи никого не осталось, и теперь она одна.
– Не одна, – сказал Ян.
* * *
Войдя в полутемный собор, он растерялся. Мерцали огоньки свечей, пахло ладаном и воском, а Николай Угодник строго смотрел с иконы, предостерегающе подняв ладонь.
Ян послушно перекрестился вместе со всеми. Он слушал размеренный речитатив священника, грустное и светлое пение хора, смотрел в неживое лицо Полины Георгиевны и чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
О чем он плакал, Ян и сам не знал. Горевал о безвременной смерти хорошей женщины или о том, что утешения, которое обещает священник, не существует, или у него просто не хватает сил поверить. Душа его, как собака на цепи, не видит того, что за забором, а может быть, все-таки существует это нечто, к чему так тянется человек…
Вдруг там не только пустота и ничто? Ян этого не знал, а пока плакал оттого, что человек бессилен перед смертью и перед горем и что он никак не может снять эту тяжесть с Наташиных плеч.
Он украдкой вытер глаза, чтобы никто не заметил его слабости.
У Наташи по щекам тоже текли слезы, и Ян порадовался, что она наконец заплакала, вышла из тисков ледяного горя, но тут же понял, что слезы не меняют абсолютно ничего. Легче становится не от них.
Потом мысли его приняли практическое направление. Полина Георгиевна ушла из жизни в сорок два года, и Ян впервые подумал о том, что она была не просто Наташина мама, а совсем еще молодая женщина, судьба которой могла бы еще сто раз измениться, если бы не тот роковой день.
И в течение всего этого дня на каждом ее шагу можно было схватить смерть за руку, отвести угрозу. Полина Георгиевна могла не поскользнуться и не упасть. Могла ответственнее отнестись к своему здоровью и обратиться за помощью (каковой сознательности от медиков обычно не дождешься, тут ладно, пропустим). Коллеги могли заметить, что ей по-настоящему нехорошо, и показать хирургу, ведущему в поликлинике прием. Он хоть и детский, но должен соображать в таких вещах. Если бы скорую вызвали прохожие, на глазах которых Полина Георгиевна упала, ее и привезли бы в стационар быстрее, и отношение к ней было бы другое. Но то ли улица оказалась пуста в тот момент, то ли граждане решили не связываться, неизвестно, но Полина Георгиевна пролежала на снегу какое-то время, прежде чем нашелся неравнодушный человек и сообщил о лежащей без сознания женщине.
Время было упущено, так называемый «золотой час» прошел, но все равно, если бы в приемнике отреагировали сразу, Полина Георгиевна осталась бы жива. Неизвестно, сколько пришлось бы ей восстанавливаться после кровопотери, развилась бы у нее пневмония или нет, но даже с учетом всех возможных осложнений она бы выжила. Не хватило каких-то пятнадцати минут для постановки диагноза. Пятнадцати минут, которые стоили человеку жизни.
Ян снова и снова прокручивал это в голове, будто можно было вернуться в тот день и исправить хоть одну ошибку, пока гроб не забросали землей и над местом упокоения Полины Георгиевны не вырос безымянный холмик, убранный еловым лапником и цветами.
На следующий день Наташа вышла на работу, а Ян отправился в клинику. Он хотел забрать невесту на Звездную, но Наташа сказала, что дома чувствует, будто мама еще здесь, и ей легче оставаться в родной обстановке. Забыться она не хочет.
Было также что-то неловкое и неправильное, если бы они сразу после похорон матери зажили вместе как любовники, поэтому Ян вернулся к себе. Формально он ночевал дома, но проводил с Наташей все свободное время. Как раньше, ехал к ней в читальный зал, занимался, потом провожал ее домой, иногда заходил, пил чай, иногда нет.
Наташа не говорила, но он знал каким-то несуществующим шестым чувством, что она видит связь между тем, что они согрешили, и смертью матери. В глубине души Ян и сам чувствовал себя виноватым и порой даже думал, что, сдержись он, Полина Георгиевна не умерла бы, хотя логической связи между этими событиями никакой не было и быть не могло.
На службе между тем у него все складывалось отлично. Даже Соня, вернувшаяся со своих курсов, встретила его приветливо и тепло и так просто сказала, что сочувствует его утрате, что Ян не стал подозревать ее в лицемерии.
Очень может быть, она и не знала о роли своего отца в смерти Полины Георгиевны. Все-таки Сергей Васильевич был в клинике не последний человек, и ситуацию быстро затерли. Списали смерть на позднее обращение, кроме того, сразу выяснилось, что хоть в момент поступления медсестры Бахтияров не оперировал лично, но общая ситуация в операционной требовала его присутствия. Врачи отчаянно нуждались в его мудром наставлении.
Так что Сергей Васильевич продолжал ходить по клинике с гордо поднятой головой, но к Яну больше не цеплялся.
Вася с Диной поженились, как и сказали, без шума, праздника и даже без свидетелей. Теперь они жили в комнате Зейды, которую тот наконец освободил после рождения дочери. Теперь они плотно осели у Яниных родителей, которые так обожали новорожденную внучку, что временно зарыли топор войны и согласились унижать зятя не постоянно, а хотя бы через день.
Ян начал платить полностью за комнату, но пустил пожить вместе с собой Лившица, с условием, что тот исчезнет по первому свистку. Дима согласился, тем более что исчезать было недалеко – на диван в общую комнату, или, как называл ее Вася, залу.
Жизнь текла грустная, но будущие перемены озаряли ее мягким теплым светом. Ян видел себя мужем, а в скором времени и отцом, и мечты его были не пустыми грезами, а носили совершенно утилитарный характер. Если Наташа согласится переехать на Звездную, то можно зажить одним котлом. Это проще и выгоднее, а когда обязанности четко распределены, то и две хозяйки на одной кухне могут договориться.
