Левая пресса отныне величает Лафайета не титулом, а по фамилии: Мотье. Людовик у них Луи Капет, королева – жена Капета.
Не забыты и религиозные разногласия. Около половины французских кюре согласились присягнуть конституции. Остальных мы зовем строптивыми священниками. Только семь епископов поддерживают новый порядок. В Париже торговки рыбой нападают на монахинь. В Сен-Сюльпис, где упрямится отец Пансемон, толпа врывается в неф, распевая песенку: «Ça ira, ça ira, les aristocrats á la Lanterne»
[17]. Королевские тетки мадам Аделаида и мадам Виктория тайно отбывают в Рим. Патриоты должны удостовериться, что старые дамы не захватили дофина с собой в багаже. Папа провозглашает гражданскую конституцию еретической. В карету папского нунция бросают отрезанную голову полицейского.
В будке в Пале-Рояле «дикарские» мужчины и женщины выставляют напоказ свою наготу. Они едят камни, что-то бормочут на неизвестном языке и за небольшую сумму готовы прилюдно совокупиться.
Барнав, лето: «Следующая ступень к свободе должна разрушить монархию, следующая ступень к равенству разрушит частную собственность».
Демулен, осень: «Наша революция 1789 года была устроена британским правительством и малой частью дворянства. Одни желали изгнать версальскую аристократию и завладеть их замками, домами и должностями, другие – навязать нам нового господина, а все вместе – дать нам две палаты и конституцию на манер английской».
1791 год: восемнадцать месяцев с начала революции, тишина и покой под пятой новой тирании.
– Я называю лжецом того, – говорит Робеспьер, – кто утверждает, что я когда-либо призывал не подчиняться закону.
Январь в Бур-ла-Рен. Аннетта Дюплесси стояла у окна, разглядывая ветки ореха, затенявшие двор. Отсюда фундамент нового домика не был виден, что к лучшему, ибо пока он напоминал унылые руины. Она вздохнула, раздраженная молчанием, которое источала комната у нее за спиной. Остальные про себя умоляли ее обернуться и сказать хоть что-нибудь. Если бы Аннетта вышла, то, вернувшись, обнаружила бы все ту же скованность. Почему совместное утреннее питье шоколада вызывает такую натянутость?
Клод с несколько демонстративным видом читал «Вестник города и двора», скандальный правый листок. Камиль, как обычно, не сводил глаз с жены. (Через два дня после свадьбы она с изумлением обнаружила, что его вынимающие душу черные глаза близоруки. «А ты не пробовал носить очки? – «Нет, я слишком тщеславен».) Люсиль рассеянно читала перевод «Клариссы». Каждые несколько минут ее глаза обращались к лицу мужа.
Аннетта гадала, не это ли погружает Клода в такую меланхолию? Столь явно исходящее от Люсиль ликование плоти, горячечный утренний румянец у нее на щеках. Ты предпочел бы, думала Аннетта, чтобы она навсегда осталась девятилетней девочкой, занятой только своими куклами. Она изучала склоненную голову мужа, идеально зачесанные и припудренные седые пряди – даже в деревне Клод не позволял себе расслабиться. Камиль, сидевший в нескольких футах от него, походил на цыгана, который оставил свою скрипку в живой изгороди, после чего долго ее там искал; он сводил на нет все усилия дорогого портного, своей небрежностью подчеркивая крах общественного устройства.
Листок выпал из рук Клода. Пробудившись от мечтательности, Камиль повернул голову.
– Что на этот раз? Я вас предупреждал, если беретесь читать такое, пеняйте на себя.
Не найдя слов, Клод показал на страницу; Аннетте послышалось тихое хныканье. Камиль потянулся к листку, Клод прижал его к груди.
– Не глупи, Клод, – сказала Аннетта, словно обращалась к ребенку. – Отдай листок Камилю.
Камиль пробежал глазами страницу:
– О, вам понравится. Лолотта, не выйдешь на минутку?
– Нет.
Где она подхватила это кошачье имя? Аннетта подозревала, что его для Люсиль придумал Дантон. В нем было что-то чересчур сокровенное, а теперь и Камиль перенял эту манеру.
– Сделай, как он просит, – сказала Аннетта.
Люсиль не сдвинулась с места. Теперь я замужем, думала она, и не обязана идти на поводу у всех и каждого.
– Оставайся, – сказал Камиль. – Я надеялся пощадить твои чувства. Если верить тому, что тут написано, ты не дочь своего отца.
– Молчите, – попросил Клод. – Сожгите это.
– Вы же знаете, как сказал Руссо, – хмуро заметила Аннетта, – сожжение не ответ.
– А чья я теперь дочь? – спросила Люсиль. – Моей матери? Или теперь я подкидыш?
– Ты определенно дочь своей матери, а твой отец аббат Терре.
Люсиль хихикнула.
– Люсиль, я тебя отшлепаю, – сказала ее мать.
– А значит, – заметил Камиль, – ты получила приданое из денег, которые аббат нажил, спекулируя зерном в голодные годы.
– Аббат не спекулировал зерном. – Покрасневший Клод не сводил с Камиля враждебного взгляда.
– Я и не говорю, что спекулировал. Я цитирую вашу газету.
– Да, да. – Клод с несчастным видом отвел глаза.
– Вы когда-нибудь встречались с аббатом? – спросил Камиль тещу.
– Один раз, обменялись парой фраз.
– А вы знали, – обратился Камиль к Клоду, – что аббат был ценителем женских прелестей?
– Это не его вина, – снова вспыхнул Клод. – Он никогда не хотел быть священником. Семья его заставила.
– Успокойся, – сказала ему Аннетта.
Клод подался вперед, зажав ладони между коленями.
– Терре был нашей единственной надеждой. Он трудился, не жалея себя. В нем была внутренняя сила. Люди его боялись.
Клод замолчал, кажется осознав, что впервые за долгие годы добавил к своим рассуждениям об аббате что-то новое, своего рода коду.
– Вы его боялись? – полюбопытствовал Камиль без всякой задней мысли.
Клод задумался:
– Возможно.
– Я часто боюсь людей, – сказал Камиль. – Ужасное признание, не правда ли?
– Каких людей? – спросила Люсиль.
– В основном Фабра. Когда я заикаюсь, он встряхивает меня, хватает за волосы и начинает колотить головой об стену.
– Аннетта, там были и другие обвинения. В других газетах. – Клод украдкой взглянул на Камиля. – Я постарался выкинуть их из головы.
Аннетта промолчала. Камиль отшвырнул «Вестник города и двора».
– Я предъявлю им иск.
Клод поднял голову:
– Что вы сделаете?
– Я обвиню их в клевете.
Клод встал.
– Вы предъявите им иск, – промолвил он. – Вы. Обвините их в клевете.
Он вышел из комнаты, и они услышали на лестнице его глухой смех.
