И Аннетта пошла к дочери. Люсиль что-то писала. Она резко и виновато вскинула глаза и закрыла рукой написанное. На странице растекалось чернильное пятно.
Услышав новость, Люсиль уставилась на мать расширенными изумленными глазами.
– Так просто? – прошептала она. – Клод просто изменил свое решение, и теперь все пойдет хорошо? А я думала, этому не будет конца.
Она отвернулась, заплакала, положила голову на стол, позволив слезам размывать запретные слова в дневнике: пусть пропитают солью ее фразы, пусть увлажнят буквы.
– Какое облегчение, – промолвила Люсиль. – Какое облегчение.
Мать положила руки ей на плечи и мстительно ущипнула.
– Итак, ты получила то, что хотела, поэтому не смей больше заглядываться на мсье Дантона. Отныне ты должна вести себя прилично.
– Я буду совершенством. – Люсиль выпрямилась. – Скажи, пусть всё устроят. – Она вытерла щеки тыльной стороной ладони. – Я выхожу замуж немедленно.
– Сейчас? Подумай, что скажут люди. И, кроме того, сейчас пост. Нельзя жениться в пост.
– Мы получим разрешение. А люди пусть говорят что хотят, мне все равно. Я не могу повлиять на их мысли.
Люсиль вскочила. Казалось, она больше не в состоянии удерживать себя в рамках приличий. Она бросилась бегать по дому, смеясь и плача, хлопая дверями. Появился Камиль. Он выглядел растерянным.
– Почему у нее чернила на лбу? – спросил он.
– Можете считать это вторым крещением, – ответила Аннетта. – Или вашим республиканским миропомазанием. К тому же, дорогой мой, в вашей жизни и без того слишком много чернил.
Чернильное пятно было также на манжете Камиля. У него был вид человека, который написал передовицу и беспокоится, чтобы наборщик ее не испортил. Однажды он назвал Марата «апостолом свободы», а напечатали «супостатом». И Марат явился в редакцию, кипя от ярости…
– Постойте, мадам Дюплесси, вы уверены? – спросил Камиль. – Со мной никогда не случалось ничего хорошего. Это не может быть недоразумением? Вроде опечатки?
Перед мысленным взором Аннетты мелькали картины – она пыталась прогнать их, но ничего не могла с собой поделать. Как взлетела ее юбка, когда она бросилась к нему через комнату, сказать, чтобы он убирался из ее жизни. Как стучал дождь по стеклам. И поцелуй, который длился десять секунд, и, не войди в гостиную Люсиль, кончился бы запертой дверью и недостойным наслаждением на кушетке. Она смотрела на ту самую кушетку, обитую синим бархатом, который за эти годы успел потускнеть.
– Аннетта, – спросил Клод, – ты рассержена?
– Нет, дорогой мой, – ответила она. – Сегодня замечательный день.
– Правда? Ну, раз ты так считаешь. О женщины! – нежно промолвил он, взглянув на Камиля в поисках поддержки.
Тот одарил его холодным взглядом. Снова я сказал что-то не то, подумал Клод, снова забыл про его убеждения.
– Кажется, Люсиль совсем потеряла голову. Надеюсь… – Клод подошел к Камилю и вроде бы хотел потрепать его по плечу, но рука застыла в воздухе и упала. – Надеюсь, вы будете счастливы.
Аннетта сказала:
– Камиль, дорогой, у вас чудесные комнаты, но, полагаю, вы переберетесь в квартиру побольше? Вам потребуется мебель – не хотите взять эту кушетку? Я знаю, вы всегда ею восхищались.
Камиль опустил глаза:
– Восхищался? Аннетта, я мечтал о ней.
– Я попрошу ее перетянуть.
– Пожалуйста, не стоит, – сказал Камиль. – Оставьте как есть.
Клод выглядел слегка смущенным.
– Что ж, пожалуй, если хотите поговорить о мебели, я вас оставлю. – Он любезно улыбнулся. – Должен сказать, мой дорогой мальчик, вы не перестаете меня удивлять.
Герцог Орлеанский:
– Неужели? Разве это не чудесно? Лучшая новость за последнее время!
Несколько месяцев назад Люсиль предстала перед придирчивым герцогским взором и прошла проверку. В ней есть стиль, она похожа на англичанку, наверняка будет прелестно смотреться в седле. Этот поворот головы, этот гибкий стан, я сделаю молодоженам хороший подарок, решил герцог.
– Лакло, что там с этим запущенным домом на углу, тем, что с садом и двенадцатью спальнями?
– Отлично, – сказал Камиль. – Не дождусь, что скажет отец. Жить в этом прекрасном доме! А сколько там комнат для кушеток!
Аннетта схватилась за голову.
– Иногда я теряю надежду, – сказала она. – Что было бы с вами, если бы столько людей за вами не приглядывали? Камиль, как вы можете принять от герцога дом, если это самая явная, самая осязаемая взятка из всех, что вы когда-либо получали? Вам не кажется, что это вас скомпрометирует? Думаете, роялистская пресса будет молчать?
– Едва ли, – сказал Камиль.
Аннетта вздохнула:
– Лучше попросите у него наличные. А что касается домов и прочего, взгляните сюда. – Она развернула план имения в Бур-ла-Рен. – Я сделала наброски домика, который собираюсь для вас построить. Здесь, – она показала, – в конце липовой аллеи.
– Зачем?
– Затем что я ценю свой отдых и не намерена смотреть, как вы с Клодом пытаетесь уязвить друг друга или храните многозначи- тельное молчание. Все равно что проводить выходные в чистилище. – Она склонилась над набросками. – Мне всегда хотелось построить прелестный маленький домик. Возможно, в своем любительском рвении я что-то упустила, но не беспокойтесь, про спальню я не забыла. И не надейтесь, одних вас надолго не оставят. Я буду навещать вас, когда мне придет охота.
Она улыбнулась. Каким неуверенным в себе он выглядел. Камиль метался между страхом и радостью. Следующие несколько лет скучать нам не придется, подумала Аннетта. У Камиля были удивительные глаза: серые, почти черные, самого темного оттенка, какой можно вообразить, их радужка почти поглотила зрачок. Кажется, теперь они смотрели в будущее.
– В Сен-Сюльпис, – сказала Аннетта, – исповедуют в три.
– Знаю, – ответил Камиль. – Все условлено. Я послал записку отцу Пансемону. Решил, ему следует знать. Я написал, чтобы встречал меня ровно в три, я исповедуюсь не каждый день и не думаю, что меня заставят ждать. Пора?
– Прикажите подать карету.
У церкви Аннетта обратилась к кучеру:
– Мы вернемся… во сколько мы вернемся? У вас заготовлена длинная исповедь?
– Я не намерен ни в чем исповедоваться. Так, несколько мелких грешков. Хватит и получаса.
Во двор вошел мужчина в черном с папкой под мышкой. Раздался бой часов. Мужчина приблизился к ним:
– Уже три, мсье Демулен. Войдем?
– Это мой стряпчий, – сказал Камиль.
– Кто? – удивилась Аннетта.
– Стряпчий, нотариус. Он специализируется в каноническом праве. Его рекомендовал Мирабо.
