Клод закрыл руками лицо:
– Должны ли мы каждый день, каждый час выслушивать в собственном доме богохульства и крамолу из уст молодых женщин?
– Мне кажется, – заметила Люсиль, – у Мирабо могут быть свои причины договариваться со двором. Однако теперь он утратил доверие патриотов.
– Причины? Деньги – вот и причина, а еще жажда власти. Он хочет спасти монархию, чтобы король с королевой были его должниками.
– Спасти монархию? – спросил Клод. – От чего? От кого?
– Отец, Людовик попросил Национальное собрание выделить на содержание королевской семьи двадцать пять миллионов, и эти раболепствующие идиоты согласились. Тебе известно положение дел в стране. Они хотят высосать из народа последние соки. Сам подумай, сколько это продлится?
Клод всматривался в дочерей, пытаясь разглядеть девочек, которыми они были когда-то.
– Но если не король, не Лафайет, не Мирабо, не министры – которых вы тоже не одобряете, – кто будет управлять страной?
Сестры переглянулись.
– Наши друзья, – ответили они.
Камиль набросился на Мирабо в печати. Он не подозревал, что способен вызвать в себе такую ярость. Однако он вызвал ее: обида бурлит в крови, гнев слаще пищи. Некоторое время граф продолжал поддерживать Камиля, защищая от правых, которые пытались заткнуть ему рот. «Мой бедный Камиль», называл его Мирабо. Со временем граф перейдет в стан его врагов.
– Я истинный христианин, – говорил Камиль. – Я люблю своих врагов.
Разве не враги его сформировали? Он читает в их глазах свою цель.
Отдалившись от Мирабо, Камиль сблизился с Робеспьером. Жизнь изменилась – теперь вечерами бумаги шуршали по столу, молчание прерывалось тихим бормотанием, когда кому-нибудь требовалось что-то уточнить, скрипели перья, тикали часы. Чтобы общаться с Робеспьером, Камилю пришлось примерить степенность, словно зимний плащ.
– Он воплощает в себе все то, чем должен был быть я, – говорил он Люсиль. – Максу все равно: поражение или успех. Ему безразличны чужие суждения. Если он чувствует, что прав, больше ничего не надо. Он один из немногих, один из тех редких людей, кто доверяет только собственной совести.
Впрочем, днем раньше Дантон заметил ей:
– Молодой Максимилиан слишком хорош, чтобы быть настоящим. Я не могу его понять.
В любом случае он никогда не обольщался насчет Мирабо. Что бы вы ни думали о депутате Робеспьере, приходилось признать, он почти всегда оказывается прав.
В мае Теруань покинула Париж. Денег у нее не было, и ей надоело, что роялистские газеты называют ее проституткой. Один за другим на свет извлекали мутные слои ее прошлого. Жизнь в Лондоне с нищим милордом. Более выгодные отношения с маркизом де Персеном. Сожительство в Генуе с итальянским певцом. Первые глупые недели в Париже, когда она представлялась графиней де Кампинадо, знатной итальянкой, переживающей не лучшие времена. Ничего криминального, ничего чрезмерного: она совершала поступки, на которые способен каждый, если придет нужда. Однако прошлое делало ее уязвимой для насмешек и оскорблений. Чья жизнь, спрашивала она себя, собирая вещи, выдержит столь пристальное внимание? Анна думала вернуться через несколько месяцев, когда газеты найдут другие объекты для зубоскальства.
После нее осталась брешь. Все привыкли, что ее фигура мелькает в Школе верховой езды, где она разгуливала по галерее для публики в алом мундире и в окружении почитателей, или в Пале-Рояле с пистолетом за пазухой. Из Льежа сообщили, что Теруань исчезла. Ее брат думал, что она сбежала с любовником, но вскоре распространились слухи, что Анну похитили австрияки.
Одна надежда, сказала Люсиль, что они не отпустят ее скоро. Она ревновала к Теруань. По какому праву та изображала мужчину, являясь в клуб кордельеров и требуя предоставить ей трибуну? Ее поведение выводило Дантона из себя. Забавно было наблюдать за его яростью. Ему нравились женщины, которых он встречал за ужином у герцога: Агнес де Бюффон, которая одаривала его нелепыми томными взглядами, и белокурая англичанка Грейс Эллиот с ее таинственными политическими связями и механическим кокетством. Люсиль бывала у герцога и наблюдала за Дантоном. Она надеялась, Дантон понимает, что происходит, понимает, что Лакло его подставляет, подсовывая ему этих женщин. Саму сводню, Фелисите, Лакло оставлял Камилю. Камиль любил поддержать умную беседу с дамами. Одно из его извращений, говорил Дантон.
Этим летом школьный приятель Камиля Луи Сюло приехал в Париж. Он вышел из-под ареста в Пикардии, куда угодил за крамольные антиконституционные сочинения. В отличие от Камиля, Луи исповедовал иную разновидность крамолы – он был большим роялистом, чем сам король. Его оправдали. В ночь после встречи они с Камилем проспорили до рассвета. Это был славный спор: отточенные, высокоученые аргументы под святым покровительством Вольтера.
– Я должен держать Луи подальше от Робеспьера, – сказал Камиль Люсиль. – Луи – один из лучших людей на свете, но боюсь, Макс его не оценит.
Луи благороден, думала Люсиль. Он был напорист, осанист, энергичен. Скоро его талантам нашлось применение – Луи вошел в редакционную коллегию скандального роялистского листка, именуемого «Деяния апостолов». Депутаты, исповедующие левые убеждения, называли себя «апостолами свободы», и Луи решил, что такая напыщенность заслуживает наказания. Кто оплачивал листок? Шайка старых распутников и попов-расстриг, утверждали патриоты, которым утерли нос. Кому вообще могло прийти в голову такое писать? «Деяния» устраивали «евангелические обеды» в ресторане «Мэ» и у Бренвилье, где сплетничали и замышляли следующие выпуски. Они станут приглашать и опаивать противников, чтобы их разговорить. Камиль знал, как вести себя в таких обстоятельствах: уступить там, уступить тут, славное времечко, проведенное за счет дураков и зануд, которые пытаются занять золотую середину. Даже остроумие, в котором не было нужды в «Революциях», в «Деяниях» пришлось ко двору.
– Дорогой Камиль, – восклицал Луи, – если бы вы согласились попытать счастья в нашей газете! Однажды мы непременно сойдемся во взглядах. Выбросьте из головы вашу свободу, равенство и братство. Знаете, каков наш манифест? «Свобода, веселье, королевская демократия». Если вдуматься, мы хотим того же – сделать людей счастливыми. Какой смысл в революции, если от нее вытягиваются лица? Какой смысл в революции, которую совершают жалкие людишки в крохотных комнатках?
Свобода, веселье, королевская демократия. Дамы из семьи Дюплесси заказывают платья на осень тысяча семьсот девяностого года. Черные шелка с алыми кушаками, приталенные распашные курточки с трехцветным кантом, чтобы посещать премьеры, званые ужины и вечера. Чтобы знакомиться с новыми людьми…
Впрочем, лето еще не кончилось, когда в Париж прибыл Антуан Сен-Жюст. Люсиль жаждала с ним познакомиться. Она слышала рассказы, как он украл фамильное серебро и за две недели прокутил вырученные деньги. Она подозревала, что этот человек придется ей по вкусу.
Сен-Жюсту исполнилось двадцать два. Истории с украденным серебром было три года. Что, если Камиль ее выдумал? Не могут люди так меняться. Люсиль подняла глаза – Сен-Жюст был высокого роста – и отметила восхитительное равнодушие на его лице. Их представили друг другу, и, судя по взгляду Сен-Жюста, она не произвела на него ни малейшего впечатления. Пришел он вместе с Робеспьером, – вероятно, ранее они состояли в переписке. Как странно, подумала Люсиль, обычно мужчины сбивались с ног, чтобы заслужить ее благосклонность. Впрочем, это ее только раззадорило: хоть какая-то новизна.
