Люсиль села, вымученно улыбнулась. Фрерон по-хозяйски положил руку на спинку ее кресла и завел какой-то незначащий разговор, глядя мимо Люсиль, однако время от времени косясь вниз. Наконец он вкрадчиво промолвил:
– Все еще девственница, Люсиль?
Кровь бросилась ей в лицо. Она опустила голову. Гордая юная дева.
– Безусловно, – сказала она.
– Как это непохоже на Камиля.
– Он бережет меня до свадьбы.
– Что ж, похвально. Полагаю, у него есть… отдушина?
– Я не желаю об этом слушать.
– И впрямь лучше вам ничего не знать. Однако вы уже взрослая девочка. Вам не наскучили радости затянувшегося девичества?
– И что мне делать, Кролик? Что вы предлагаете?
– О, мне известно, что вы с ним видитесь. Скорее всего, у Дантонов. Они с Габриэль не слишком разборчивы в вопросах морали.
Пытаясь сохранить на лице безразличное выражение, Люсиль бросила на него косой взгляд. Она не стала бы поддерживать подобный разговор, но это было таким болезненным облегчением – открыто говорить о своих чувствах с кем угодно, пусть даже с врагом. Но почему он клевещет на Габриэль? У Кролика язык без костей. Фрерон осознал, что зашел слишком далеко – Люсиль увидела это по его лицу. Просто вообрази, подумала она. «Габриэль, мы не могли бы заскочить к вам завтра утром и воспользоваться вашей кроватью?» Да Габриэль скорее умрет.
При мысли о кровати Дантона она испытала странные чувства. Неописуемые чувства. Внезапно ей пришло в голову, что, когда настанет тот самый день, Камиль не сделает ей больно, а Дантон сделал бы. Сердце Люсиль подпрыгнуло, она снова вспыхнула, ярче прежнего. Она не знала, откуда взялись эти мысли, она их не хотела, не желала их знать.
– Вас что-то расстроило? – спросил Фрерон.
– Вам должно быть стыдно, – выпалила Люсиль.
И все же она не могла стереть из памяти эту картину: его воинственная энергия, большие грубые руки, его тяжесть. Женщина должна благодарить Бога за слабое воображение, подумала Люсиль.
Газета выходила под разными названиями. Началось с «Курьера Брабанта» – на границе тоже вспыхнула революция, и Камиль полагал, что она заслуживает упоминания. Затем были «Революции Франции и Брабанта», затем просто «Революции Франции». Так же поступал Марат, меняя названия под влиянием разных сомнительных причин. Сначала его газета звалась «Парижским публицистом», теперь – «Другом народа». В «Революциях» это название считали смехотворным – словно снадобье от гонореи.
Сегодня газеты издают все, кому не лень, даже те, кто не умеет читать и, как говорит Камиль, не умеет думать. «Революции» выделяются на общем фоне, они порождают всплеск, однако издание газеты – всегда рутина. Если сотрудников не хватает и они не слишком дисциплинированны, Камиль способен в одиночку подготовить целый выпуск. Что значат тридцать две страницы (в одну восьмую листа) для человека, которому так много нужно сказать себе самому?
По понедельникам и вторникам они трудились от зари от зари, делая новый выпуск. К среде большая часть материалов была готова к печати. Также в среду приносили повестки по искам, поданным из-за публикаций прошлой субботы, хотя некоторые обиженные вытаскивали своих адвокатов из-за города утром в воскресенье, чтобы повестки вручили уже во вторник. Вызовы на дуэли приходили время от времени в разные дни недели.
Четверг был днем печати. Они вносили последнюю правку, затем слуга мчался к издателю мсье Лаффре на набережную Августинцев. К обеду Лаффре и наборщик мсье Гарнери рвали на себе волосы. Вы хотите, чтобы печатные станки конфисковали, а нас бросили в темницу? Сядьте и выпейте чего-нибудь, говорил им Камиль. Он редко соглашался вносить изменения, почти никогда. Впрочем, даже они понимали, что чем выше риск, тем больше экземпляров они продадут.
В редакцию мог заглянуть Рене Эбер: розовощекий, нелюбезный. Он зло шутил о похождениях Камиля, и все его фразы были с двойным дном. Камиль поведал его историю своим помощникам: некогда Эбер был театральным кассиром, но его выгнали за мелкое воровство.
– Зачем с таким водиться? – спрашивали они. – Когда он явится в следующий раз, давайте его выставим?
Устав от сидячей работы, помощники рвались в бой.
– Нет-нет, не трогайте его, – говорил Камиль. – Он всегда был неприятным малым. Такая натура.
– Я хочу издавать собственную газету, – заявил Эбер. – Но она будет отличаться от вашей.
В тот день в редакцию заглянул Бриссо, он сидел на столе, заметно подергиваясь.
– Это несложно, – заметил Бриссо. – Газета Камиля пользуется постоянным успехом.
Бриссо и Эбер друг друга недолюбливали.
– Вы с Камилем пишете для образованных, – сказал Эбер. – Как и Марат. Я не собираюсь следовать по вашим стопам.
– Вы решили издавать газету для неграмотных? – мягко спросил Камиль. – Желаю успеха.
– Я буду писать для людей с улицы. На их языке.
– Тогда вам придется изъясняться одними непристойностями, – фыркнул Бриссо.
– Почему бы нет, – сказал Эбер, выходя из редакции.
Бриссо был редактором «Французского патриота» (скучной ежедневной газеты, ин-кварто). Он также щедрее и старательнее всех писал в чужие издания. Почти каждое утро Бриссо, не переставая подергиваться, появлялся в редакции, а его худощавое лицо сияло, когда он делился своей последней превосходной идеей. Я всю жизнь пресмыкался перед издателями, мог бы сказать Бриссо. Он мог бы поведать, как его обманывали, как похищали рукописи. Казалось, он не видел ничего общего между прошлым печальным опытом и тем, чем занимался сейчас, в половине двенадцатого дня, в кабинете другого издателя, вертя в руках пыльную квакерскую шляпу и изливая душу.
– Моя семья – вы меня понимаете, Камиль? – была очень бедной и необразованной. Меня хотели отдать в монахи, им казалось, это самая благополучная и сытая жизнь. Я утратил веру, и в конце концов мне пришлось в этом сознаться. Разумеется, родители меня не поняли. Где им было понять? Мы говорили на разных языках. Как если бы они были шведами, а я итальянцем – так далек я был от моей семьи. Потом они сказали: может быть, станешь адвокатом? Как-то я шел по улице, и кто-то из соседей сказал: «Смотрите, это мсье Жанвье возвращается домой из суда». И показал на адвоката, болвана с брюшком, который семенил с папкой под мышкой. Сосед сказал: «Если будете много работать, станете как он». У меня сердце упало. Это всего лишь фигура речи, но, клянусь, оно сжалось и рухнуло прямо в желудок. Я подумал тогда, что готов терпеть любые невзгоды – пусть хоть упрячут меня в тюрьму, – но я не желаю быть таким, как Жанвье. Сейчас он уже не выглядит таким болваном, у него появились деньги, его уважают, он не притесняет бедняков и совсем недавно женился во второй раз на очень милой молодой женщине… но почему меня не вдохновляет его пример? Я мог бы сказать: все вокруг так живут, в этом нет ничего зазорного, но стабильный доход и обеспеченная жизнь – это еще не все, не правда ли?
