– И я не верю, что он замешан в бесчестных махинациях.
– Наш славный Бриссо так оторван от жизни, что думает, будто деньги самозарождаются в карманах, – сказал Лакло. – Разумеется, он знает, но никогда не признается. Подробностями он не интересуется. Если захотите испугать его, Камиль, подойдите поближе и шепните прямо в ухо: «Уильям Огастес Майлз».
– Позвольте заметить, – вмешался Петион, – Бриссо не производит впечатления человека, который берет взятки. Я всегда вижу его в одном и том же протертом на локтях сюртуке.
– О, мы его не балуем, – сказал Лакло. – Он понятия не имеет, что делать с деньгами. В отличие от присутствующих, знающих толк в утонченных удовольствиях. Вы до сих пор сомневаетесь, Петион? Спросите Камиля.
– Думаю, это правда, – сказал Камиль. – Он брал деньги у полиции. Заводил разговоры с друзьями и докладывал об их политических взглядах.
– Я потрясен. – Впрочем, судя по тону, Петион явно преувеличивал.
– А на что бы он жил? – спросил Лакло.
Шарль-Алексис рассмеялся:
– Все эти литераторы и прочие, они знают друг о друге столько, что могли бы жить шантажом. Разве не так, Камиль? Их останавливает только страх, что сами они так же уязвимы для шантажистов.
– Вы втянули меня во что-то такое… – На секунду Петион даже протрезвел. Он приложил ладонь ко лбу. – Если бы я мог рассуждать об этом, не кривя душой.
– Если нельзя мыслить прямолинейно, – сказал Камиль, – попробуйте другой способ.
Петион сказал:
– Как тяжело сохранять хоть какую-то… чистоту.
Лакло налил ему еще вина.
– Я хочу издавать газету, – сказал Камиль.
– И кого вы видите своим покровителем? – мягко просил Лакло. Ему нравилось, когда люди признавались, что им не обойтись без герцогских денег.
– Герцогу повезет, если я возьму его деньги, – сказал Камиль, – когда вокруг столько желающих. Возможно, мы нуждаемся в герцоге, вопрос в том, насколько сильнее герцог нуждается в нас?
– Если только во всех, вместе взятых, – ответил Лакло ему в тон. – Лично в вас – нет. Каждый из вас может хоть сейчас прыгнуть с Нового моста и утопиться. Мы любому найдем замену.
– Вы так считаете?
– Да, Камиль, я так считаю. А вы слишком много о себе воображаете.
Шарль-Алексис наклонился и положил руку на плечо Лакло.
– Полегче, старина. Может быть, сменим тему?
Лакло недовольно сглотнул и дальше сидел молча, оживившись, только когда де Силлери начал рассказывать истории о своей жене. Фелисите хранит под супружеским ложем стопки заметок. Иногда, говорил де Силлери, она начинает шарить рукой под кроватью, пока ты сверху и вовсю стараешься доставить ей наслаждение. Неужели это никогда не смущало герцога, как неизменно смущает его?
– Ваша жена всем наскучила, – сказал Лакло. – Мирабо утверждает, что он с ней спал.
– Весьма возможно, – ответил де Силлери. – С кем он только не спал. Впрочем, теперь она присмирела и с большим удовольствием устраивает чужие романы. Мой бог, мог ли я подумать… – Он на мгновение погрузился в раздумья. – Мог ли я вообразить, что женюсь на самой начитанной сводне в Европе?
– Кстати, Камиль, – заметил Лакло, – Агнес де Бюффон без ума от вашего последнего памфлета. Это литература. Она считает себя знатоком. Нужно будет вас свести.
– А еще с Грейс Эллиот, – сказал де Силлери, и они с Лакло рассмеялись.
– Они съедят его живьем, – заметил Лакло.
На рассвете Лакло открыл окно и навис над городом изящным торсом, ловя ртом королевский воздух.
– Во всем Версале нет таких пьяниц, как мы, – воскликнул он. – Позвольте заявить вам, мои пираты, будет и на нашей улице праздник, Филипп спляшет под нашу дудку, ничего, ничего, август, сентябрь, октябрь.
18 августа 1789 года
Амфитеатр Астли у Вестминстерского моста
(после выступления канатоходца сеньора Спинакуты),
новейшее и потрясающее представление
«Французская революция»
с воскресенья, 12 июля, – до среды, 15 июля (включительно),
именуемое
«Восстание в Париже»,
одно из грандиознейших
и удивительнейших зрелищ,
основанное на реальных событиях
Ложи – 3 шиллинга
Партер – 2 шиллинга
Балкон – 1 шиллинг
Балкон (боковой) – 6 пенсов
Двери будут открыты с пяти тридцати,
начало ровно в шесть тридцать
Новый памфлет Камиля вышел в сентябре. Он назывался: «Речь Фонаря к парижанам», эпиграф был взят из евангелиста Матфея: «Qui male agit odit Lucem»
[15]. В вольном авторском переводе: «Негодяи ненавидят Фонарь». Железная виселица на Гревской площади заявляла, что готова принять новый груз. Намекала на известные имена. Имени автора не было, памфлет был подписан: «Прокурор Фонаря».
Антуанетте в Версале хватило первых двух страниц.
– В былые времена, – сказала она Людовику, – автор этого надолго угодил бы за решетку.
Король поднял глаза от учебника по географии.
– Думаю, нужно посоветоваться с Лафайетом.
– Вы в своем уме? – холодно спросила его жена. В чрезвычайных обстоятельствах супруги вернулись к привычной манере общения. – Маркиз – наш заклятый враг. Это он платит негодяям, которые нас порочат.
– Это дело рук герцога, – тихо промолвил король, которому было трудно даже произносить имя Филиппа. «Наш красный кузен», называла его королева. – Кто из них опаснее?
Они задумались. Королева полагала, что Лафайет.
Лафайет прочел памфлет, бормоча себе под нос. Передал памфлет мэру Байи.
– Это слишком опасно, – сказал мэр.
– Согласен.
– Я имею в виду, арестовать его слишком опасно. Кордельеры, вы понимаете. Он переезжает в их округ.
– При всем моем уважении, мсье Байи, это крамольное сочинение.
– Я только хочу напомнить вам, генерал, что в прошлом месяце положение было критическим. Маркиз Сент-Юрюж прислал мне открытое письмо, в котором призывал выступить против королевского вето, или со мной расправятся без суда. Когда его арестовали, кордельеры подняли такой шум, что я счел за лучшее его отпустить. Мне самому все это не по душе, но деваться некуда. Весь округ настроен воинственно. Вы знаете некоего Дантона, председателя кордельеров?
