– Они подходят с разных сторон, – доложил адъютант Лафайету. – Со стороны Пале-Рояля и Сент-Антуанского предместья.
– Знаю, – сказал генерал. – Я слышу обоими ушами. Сколько их?
Никто не мог сосчитать. У генерала не хватало солдат. Лафайет неприязненно взирал на Фулона. Если бы городские власти хотели его защитить, заботились бы о нем сами. Он посмотрел на адъютанта, пожал плечами.
Толпа забрасывала Фулона сеном, пук сена привязали ему на спину, заталкивали сено в рот.
– Ешь, сено вкусное! – убеждали его люди.
Фулон давился жесткими стеблями, пока его тащили вдоль Гревской площади, туда, где на железный столб накинули веревку. Спустя несколько секунд старик болтался там, где в сумерках будет качаться большой фонарь. Затем веревка оборвалась, и Фулон рухнул на толпу. Изувеченного и избитого ногами, его снова вздернули. И снова веревка оборвалась. Руки толпы поддерживали Фулона, чтобы по случайности его не добить. И в третий раз петлю накинули на ставшую багровой шею. На этот раз веревка выдержала. Когда мертвого (или полумертвого) Фулона вынули из петли, толпа отрезала ему голову и насадила ее на пику.
В то же самое время зять Фулона Бертье, парижский интендант, был арестован в Компьени и с остекленевшими от ужаса глазами доставлен в Отель-де-Виль. Его втащили внутрь, пока толпа осыпала его засохшими корками черного хлеба. Вскоре его вытащили наружу, чтобы отправить в тюрьму Аббатства. Затем он был умерщвлен – вероятно, задушен или застрелен из ружья, какая разница? А может, Бертье был еще жив, когда ему отрезали голову, которую тоже насадили на пику. Когда две процессии встретились, пики наклонили, соединив головы носами. «Поцелуй папашу!» – орала толпа. Грудь Бертье рассекли, вынули сердце, накололи на шпагу, пронесли в мэрию и бросили на стол Байи. Мэр едва не лишился чувств. Позже сердце отнесли в Пале-Рояль. Кровь выдавили в стакан, и люди пили ее, распевая:
«Гулять так с сердцем, гулять так с душой».
Известия о расправах вызвали оцепенение в Версале, где Национальное собрание было поглощено дебатами о правах человека. Потрясение, ярость, протест: где было ополчение? Никто не сомневался, что Фулон с зятем спекулировали пшеницей, однако депутаты, перемещаясь между залом Малых забав и своими апартаментами, где было вдосталь съестных припасов, были далеки от народных нужд. Возмущенный их лицемерием, Барнав вопрошал: «Так ли чиста была пролитая кровь?» Пылая праведным гневом, коллеги освистали его, записав Барнава в опасные смутьяны. Дебаты продолжатся; депутатам не терпелось составить «Декларацию прав человека». Некоторые из них ворчали, что сперва надо принять конституцию, ибо права подчиняются законам, но юриспруденция скучна, в то время как свобода пьянит.
В ночь на четвертое августа феодальная система во Франции перестает существовать. Виконт де Ноайль встает и дрожащим от чувств голосом заявляет, что отказывается от всего, чем владеет, – немногим, ибо у виконта есть прозвище – «Безземельный». Депутаты Национального собрания вскакивают с мест, запуская сатурналию великодушия: они освобождают крепостных, отменяют запреты на охоту, подати и повинности, суды сеньора – и слезы радости текут по их лицам. Депутат передает председателю записку: «Закрывайте заседание, они собой не владеют». Однако рука небес не в силах их удержать: депутаты соревнуются за право именоваться самыми рьяными патриотами, бормочут, что отказываются от прав на то, чем владеют сами, и особенно рьяно от прав на то, чем владеют другие. Спустя неделю они захотят пойти на попятную, но будет поздно.
Камиль перемещается по Версалю, комкая и разбрасывая вокруг клочки бумаги и в душной тишине летних ночей сочиняя прозу, которой больше не пренебрегает…
В эту ночь мы сбросили путы египетского плена решительнее, чем в Великую субботу… Эта ночь дала французам права человека, провозгласила равенство всех граждан, предоставила им равный доступ к должностям, чинам и государственной службе. Еще она отняла все государственные, духовные и военные посты у богатства, знатности и королевской власти, передав их простому люду в соответствии с их заслугами. Эта ночь отняла у мадам д’Эпр пенсию в двадцать тысяч ливров, полученную за то, что спала с министром… Теперь торговать с Индией может любой. Любой может открыть лавку. Хозяева – портной, сапожник, парикмахер – будут лить горькие слезы, но подмастерье возликует, и в чердачных окнах просияет свет… Гибельная ночь для высоких палат, чиновников, судебных приставов, адвокатов, лакеев, секретарей, министров, помощников министров, для всех воров… Но какая дивная ночь, vere beata nox
[14], счастливая ночь для всех нас, ибо барьеры, мешавшие проявить себя и преграждавшие путь к славе столь многим, сметены навеки, и отныне между французами нет иных различий, кроме тех, что даруют добродетель и талант.
Темный угол в темном кафе: доктор Марат сгорбился над столом.
– Vera beata nox – мне хотелось бы, чтобы это было правдой, Камиль, но вы создаете миф, разве сами не видите? Вы создаете легенду о том, что происходит, легенду о революции. Вы хотите искусства там, где есть лишь суровая необходимость…
Он запнулся. Его тщедушное тело словно свело болью.
– Вы больны?
– А вы?
– Здоров, просто много выпил.
– Наверняка с вашими новыми друзьями. – Марат снова откинулся на скамье, на лице застыла болезненная гримаса, затем посмотрел на Камиля, его пальцы отбивали рваный ритм по крышке стола.
– Думаете, нам нечего бояться?
– Напротив. Меня предупредили о возможном аресте.
– Не ждите от двора соблюдения формальностей. С вас хватит и кинжала в подворотне. Впрочем, то же можно сказать и обо мне. Я собираюсь переехать в округ Кордельеров. Туда, где на мой крик придет подмога. Почему вы не переезжаете? – Марат осклабился, демонстрируя гнилые зубы. – Будем соседями. Это очень удобно. – Он склонился над бумагами, тыча в них указательным пальцем. – То, о чем вы пишете дальше, я полностью одобряю. В иные времена потребовались бы годы гражданской войны, чтобы расправиться с такими врагами, как Фулон. И на войне погибли бы тысячи. Поэтому убийства оправданны и даже гуманны. Пусть вас осудят за подобные мысли, но не бойтесь предать их гласности. – Доктор задумчиво потер переносицу плоского носа, его жест и тон были самыми будничными. – Камиль, вы же понимаете нашу задачу – сносить головы. Чем дольше мы медлим, тем больше голов придется снести. Напишите об этом. Пришло время убивать, время отрезать головы.
Первый, неуверенный скрип смычка по струнам. Раз, два: пальцы д’Антона барабанили по эфесу сабли. Соседи топали и кричали под окнами, потрясая планами рассадки. Оркестр Королевской музыкальной академии вступил в полную мощь. Нанять музыкантов было его удачной идеей – хотелось придать торжественности предстоящему событию. Разумеется, присутствовал и военный оркестр. Как председатель округа и капитан Национальной гвардии (так именовало себя теперь ополчение), он отвечал за все мероприятия этого дня.
