Камиль вырвался. Сбежал вниз по ступеням. Уже на улице его нагнал Тейтш. Он остановился. Тейтш молча смотрел на него.
– Граф хотел дать мне совет?
– Да, но я забыл какой. – Тейтш задумался. – Ах да. – Брови слуги разошлись. – Не дайте себя убить.
Около трех часов пополудни весть об отставке Неккера долетает до Пале-Рояля. Репутация тихого швейцарского финансиста росла с невероятной быстротой, особенно на прошлой неделе, когда его отставка казалась неминуемой.
Такое впечатление, что все парижане высыпали на улицу подышать: валят по одуряющей жаре вдоль улиц и площадей, в направлении публичных садов с их каштановыми аллеями – тех садов, что открыл народу герцог Орлеанский. Цена на хлеб выросла. Иностранные войска стоят лагерем под Парижем. Порядок остался в прошлом, закон позабыт. Французские гвардейцы перешли на сторону трудящегося класса. Все, кто прятался в задних комнатах, вышли на свет божий. На их бледных суровых лицах – затаенные мечты о повешениях, публичных пытках, окончательных и бесповоротных шагах. И солнце, словно рана, палящее тропическое око.
И под этим оком вино льется рекой, вспыхивают и разгораются ссоры. Парикмахеры и писари, подмастерья всех мастей, рабочие сцены, мелкие лавочники, пивовары, торговцы мануфактурой, дубильщики и грузчики, точильщики ножей, кучера и проститутки – все, кто выжил после Титонвиля. Толпу мотает взад-вперед, сотрясает слухами и предчувствиями, но она всегда возвращается на прежнее место. И тут начинают бить часы.
До этого мгновения все было шуткой, петушиными боями, сражениями на кулачках. В толпе много женщин и детей. Улицы смердят. Почему двор медлит, не желая принимать политических решений? По этим улицам народ легко загнать во дворы, словно свиней, и там их порубят на куски немцы на лошадях. Нам что, ждать, когда это случится? Неужто король осквернит день воскресный? Завтра праздник, люди могут умереть в назначенное время. Часы перестают бить. Все знают, это час распятия. Лучше, чтобы один человек умер за людей. В тысяча семьсот пятьдесят седьмом, еще до нашего рождения, некто Дамьен ранил предыдущего короля перочинным ножиком. О его казни до сих пор ходят слухи, день всеобщего увеселения, праздник невыносимой боли. Прошло тридцать два года, и ученики палачей не прочь отметить кровавую годовщину.
И в этих декорациях Камиль совершает стремительный рывок в историю. Он стоял в дверях кафе «Фуа», разгоряченный, восторженный и слегка напуганный напирающей толпой. Кто-то сзади сказал, что он мог бы к ней обратиться, и на порог выволокли стол. На мгновение у Камиля закружилась голова. Он прислонился к столу, тела напирали со всех сторон. Интересно, д’Антон страдал похмельем? Что заставило его не спать всю ночь? Ему хотелось оказаться в тихой и темной комнате одному, но, как сказал д’Антон, в горизонтальном положении. Сердце выпрыгивало из груди. Ел он сегодня что-нибудь? Кажется, нет. Камиль чувствовал, что потонет в едких испарениях пота, нищеты и страха.
Трое молодых людей, плечом к плечу, торили путь в толпе. Лица сосредоточенные, они держались за руки и были настроены решительно. Камилю было не впервой наблюдать эти уличные игры, он чувствовал боевой настрой молодцов и понимал, что без жертв не обойдется. Из трех молодых людей двух он знал. Третий крикнул:
– К оружию!
Остальные подхватили крик.
– Какому оружию? – спросил Камиль.
Он смахнул с лица прядь волос и вопросительно протянул руку. Кто-то вложил ему в ладонь пистолет.
Камиль смотрел на него, словно пистолет свалился с небес.
– Он заряжен?
– Конечно.
Кто-то сунул ему пистолет в другую руку. Потрясение было так велико, что, не сожми добрый человек его пальцы на рукояти, Камиль выронил бы пистолет. Вот что бывает, когда мысль подавляется, когда толпе мешают выйти на улицы с дешевыми лозунгами. Человек сказал:
– Бога ради, держите его ровно, не то разрядите себе в лицо.
Это случится вечером, подумал Камиль: войска выступят с Марсова поля, будут аресты, полицейские облавы, показательные расправы. Внезапно он понял, как далеко все зашло по сравнению с минувшей неделей, да что там, со вчерашним днем – как все изменилось за последние полчаса. Это определенно случится сегодня вечером, им следовало думать раньше, мы дошли до крайности.
Он так часто представлял себе эту картину, что действовал машинально, движения были текучими и плавными, словно во сне. Камиль часто выступал с порога кафе. Ему стоило произнести первую фразу, сформулировать первое предложение, и дальше речь лилась сама собой, и он знал, что лучше его никто не скажет – эту малость Господь приберег для него, последний лакомый кусочек в тарелке.
Опершись коленом о столешницу, он взобрался на стол. Подхватил пистолеты. Слушатели обступали его, словно толпа в амфитеатре. Теперь он понимал, что значит «море лиц» – перед ним колыхалось живое море, где перепуганные лица тянулись вверх глотнуть свежего воздуха, прежде чем поток увлечет их вниз. Люди выглядывали из верхних окон кафе и окон соседних зданий, а толпа все прибывала. Однако либо он стоял недостаточно высоко, либо его не замечали. Казалось, никто не понимает, зачем он взобрался на стол, и, только начав говорить, он мог заставить их себя слушать. Камиль переложил оба пистолета в одну руку, прижал их к себе. Если бы пистолеты выстрелили, его разнесло бы в клочья, но он не мог выпустить их из рук. Свободной рукой он махнул кому-то в кафе. Изнутри выволокли стул и поставили на стол.
– Подержите? – спросил он.
Затем снова переложил пистолет в левую руку. На часах было две минуты четвертого.
Ему показалось, что стул накренился. Не хватало еще свалиться, и тогда люди скажут, что он вечно падает со стульев. Кто-то придержал стул за спинку, возвращая ему равновесие. Обычный стул с плетеным сиденьем. Жорж-Жак продавил бы такое насквозь.
Теперь Камиль вознесся над толпой на головокружительную высоту. Зловонный ветерок задувал из садов. Прошло еще пятнадцать секунд. Он различил отдельные лица и от удивления сморгнул. Одно слово, подумал он. В толпе были полицейские, их шпики и осведомители, которые неделями следили за ним, – коллеги и сообщники тех, кого несколько дней назад толпа окружила и избила, а потом едва не утопила в фонтанах. Но теперь пришло время убивать, у его ног стояли вооруженные люди. От испуга он начал говорить.
Камиль указал на полицейских в толпе и заявил, что бросает им вызов: подойти ближе и пристрелить его или взять живым. Он призывает толпу к вооруженному восстанию, к тому, чтобы превратить город в поле битвы. К четырем минутам четвертого за ним уже числится длинный список преступлений, караемых смертной казнью, и, если толпа позволит полиции схватить его, ему конец и никто не спросит, какое наказание полагается за это по закону. Впрочем, если его попытаются схватить, он точно убьет одного полицейского, а затем выстрелит в себя, надеясь на скорую смерть. А после свершится революция. Чтобы принять это решение, ему хватает доли секунды, вплетенной между фраз, которые он произносит. На часах пять минут четвертого. Форма фраз больше не имеет значения, что-то происходит прямо под ним, земля разверзается. Чего хочет толпа? Реветь. Какова ее цель? Нет вразумительного ответа. Спроси ее: толпа проревет в ответ. Кто эти люди? У них нет имен. Толпа хочет раздаться вширь, окружить, сплотить, смешать, пролаять одной глоткой. Не окажись он здесь, все равно сгинул бы между страницами собственных писем. Если он переживет этот день – отсрочит смерть, – то непременно его опишет, жизнь, что питает сочинительство, сочинительство, что пробуждает жизнь, и ему уже страшно, что он не сумеет передать этот зной, зеленые листья каштанов, духоту, пыль, запах крови и веселую свирепость слушателей. Это будет путешествие в гиперболу, одиссея в дурновкусие. Крики, стоны, кровожадные возгласы вьются вокруг его головы, алое облако, новая разреженная стихия, в которой он парит. На миг Камиль подносит руку к лицу, трогая след на губе, оставленный графским кольцом, словно хочет убедиться, что все еще пребывает в прежнем теле, в родной плоти.
