Клод был дома на улице Конде.
– Я удивлен вашему приходу. – Впрочем, удивленным он не выглядел. – Вы уже получили ответ. Другого не будет. И не надейтесь.
– Думаете, вы бессмертны? – спросил Камиль, который приготовился к драке.
– Не могу поверить, что вы мне угрожаете, – заметил Клод.
– Послушайте, – сказал Камиль, – пройдет каких-нибудь пять лет, и ничего этого не будет в помине. Ни чиновников казначейства, ни аристократов, люди будут жениться по любви, не станет ни монархии, ни парламентов, и вы не посмеете мне указывать.
Никогда еще Камиль не позволял себе таких речей. Какое облегчение, думал он. Зря я не избрал преступную карьеру.
В соседней комнате Аннетта застыла в кресле. За последние полгода Клод впервые пришел домой так рано. Камиль не знал, что его застанет, просто не думал об этом. Он хочет жениться на моей дочери, думала Аннетта, потому что ему сказали, что у него ничего не получится. Несколько лет она выращивала это свирепое эго в собственной гостиной, подкармливая, словно диковинное растение, кофе мокко и маленькими секретами.
– Люсиль, – обратилась она к дочери, – сиди смирно и не вздумай выходить из комнаты. – Я не позволю, чтобы ты попирала отцовскую власть.
– Ты называешь это властью? – спросила Люсиль и в страхе выбежала из комнаты.
Камиль был бледен от гнева, его глаза расплывались, словно темные пятна. Она встала у него на пути.
– Вам следует знать, – обратилась она ко всем, кого это касалось, – что я не собираюсь жить так, как за меня решили. Камиль, меня пугает обыденность. Меня пугает скука.
Кончиками пальцев он провел по тыльной стороне ее ладони. Они были холодны как лед. Он круто повернулся. Дверь за ним захлопнулась. У нее не осталось ничего, кроме холодка на крохотных островках кожи. Она слышала, как в гостиной мать захлебывается рыданиями.
– Никогда, – промолвил ее отец, – никогда за двадцать лет в этом доме не было сказано грубого слова, никогда и никто не повышал голоса на моих дочерей.
Вышла Адель.
– Добро пожаловать в реальный мир.
Клод заломил руки. Никогда им не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь так делал.
Сын Д’Антона был крепкий, со смуглой кожей, копной темных волос и отцовскими глазами, удивительного светло-голубого цвета. Шарпантье нависали над колыбелью, ища сходство и гадая, кем он вырастет. Габриэль была довольна собой. Она хотела сама кормить ребенка грудью, не отсылая кормилице.
– Десять лет назад, – заметила ее мать, – для женщины твоего положения подобное было немыслимо. Только подумать, жена адвоката.
Она покачала головой, осуждая современные нравы. Что ж, ответила Габриэль, возможно, некоторые изменения к лучшему? Впрочем, ничего особенного она в виду не имела.
На дворе май 1788 года. Король объявил, что намерен запретить парламенты. Некоторые парламентарии под арестом. Доходы составляют пятьсот три миллиона, расходы – шестьсот двадцать девять. На улице свинья гонится за ребенком и набрасывается на него прямо под окном Габриэль. Она обеспокоена. После рождения малыша Габриэль не желает никаких волнений.
Поэтому в квартальный день они переехали в комнаты на первом этаже на углу улицы Кордельеров и Кур-дю-Коммерс. Ее первой мыслью было: мы не можем себе такого позволить. Сюда нужна новая мебель – это жилище респектабельного человека.
– Жорж-Жак не мелочится, – заметила ее мать.
– Вероятно, его практика идет в гору.
– В гору? Дорогая, я всегда ценила твой смиренный нрав, но нельзя же быть такой дурочкой!
Габриэль спросила мужа:
– У нас есть долги?
– Позволь мне самому об этом позаботиться, – ответил тот.
На следующий день д’Антон остановился в дверях, чтобы пропустить даму, которая вела за руку девочку лет девяти-десяти. Они познакомились. Ее звали мадам Жели, а ее муж, Антуан, служил в Шатле. Возможно, мсье д’Антон его знает? Мсье д’Антон его знал. А девочка ваша старшенькая? Ах да, это Луиза, она у меня единственная, и перестань хмуриться, Луиза, иначе навсегда такой останешься.
– Будьте добры передать мадам д’Антон, чтобы не стеснялась обращаться, если потребуется помощь. На следующей неделе, когда обустроитесь, приходите к нам ужинать.
Луиза последовала по лестнице за матерью, на прощание одарив его пристальным взглядом.
Он застал Габриэль сидящей на дорожном сундуке. Она пыталась соединить половинки разбитой тарелки.
– Это все, что разбилось при переезде, – сказала она, вскакивая с сундука и целуя его. – Новая кухарка готовит обед. А еще сегодня утром я наняла служанку, ее зовут Катрин Мотэн, она молода и запросила недорого.
– Я только что встретил соседку сверху. Большая жеманница. Она была с дочерью, примерно такого роста. Дочь одарила меня весьма подозрительным взглядом.
Габриэль обхватила его за шею:
– Ты же знаешь, твой вид не внушает доверия. Дело закончено?
– Да, я выиграл.
– Ты всегда выигрываешь.
– Не всегда.
– Я предпочитаю думать, что всегда.
– Как пожелаешь.
– Ты не против того, что я тебя обожаю?
– Сложный вопрос. Меня спрашивали, смогу ли я вынести тяжкий груз женских ожиданий? Говорили, с женщиной нельзя быть всегда правым.
– Кто говорил?
– Камиль.
Младенец заплакал. Габриэль отошла к нему. Этот разговор он вспомнит пять лет спустя: крики новорожденного, ее разбухшая от молока грудь, сладостный привкус необязательности, который нес в себе этот день. А еще запах мастики и краски, и новый ковер, и стопку счетов на бюро, и летнюю листву на молоденьких деревцах снаружи.
Рост цен в период с 1785 по 1789 год:
Пшеница – 66 %
Рожь – 71 %
Мясо – 67 %
Дрова – 91 %
Журналист Станислас Фрерон был однокашником Камиля. Он жил за углом и издавал литературный журнал. Его шутки были язвительными, он слишком много внимания уделял своему костюму, но Габриэль терпела его, потому что он был крестником особы королевской крови.
– Полагаю, мадам д’Антон, здесь вы устроите салон. – Он упал в одно из ее новых пурпурных кресел. – Не смотрите на меня так. Почему бы супруге королевского советника не держать салон?
– Это не про меня.
– Так дело в вас. Я-то думал, вы считаете второсортными нас. – Он вежливо улыбнулся. – Разумеется, так оно и есть. А Фабр у нас и вовсе третьего сорта. – Фрерон подался вперед и сложил ладони домиком. – Люди, которыми мы восхищались в юности, либо мертвы, либо впали в старческое слабоумие, либо преспокойно живут на пенсии двора, выделенные, чтобы утишить огонь их ярости, – хотя думается мне, именно это и разжигает ярость. Помните, какой был скандал, когда мсье Богарне решил поставить свои пьесы, а этот безграмотный увалень, наш король, самолично их запретил, сочтя подрывающими государственный строй? Оказалось, впрочем, что на деле мсье Богарне хотел возвести самый роскошный особняк в столице и сейчас строит его вблизи Бастилии, вблизи вони одного из самых мерзких обиталищ Парижа. А взять… впрочем, примеров не счесть. Идеи, которые почитались опасными двадцать лет назад, сейчас общее место, хотя зимой люди по-прежнему умирают на улицах, по-прежнему голодают. Мы же, в свою очередь, протестуем против существующего порядка лишь потому, что отчаялись одолеть грязные ступени иерархической лестницы. Если Фабра, к примеру, завтра изберут в Академию, наутро его страсть к общественным преобразованиям как ветром сдует.
