Дантон. Могу я ответить?
Эрманн. Нет. Гражданин Парис, зачитайте доклад гражданина Сен-Жюста, я имею в виду тот, который он представил Конвенту и якобинскому клубу.
Два часа. Теперь обвиняемые разбились на два лагеря. Шесть политиков и генерал стараются держать дистанцию между собой и ворами, но это нелегко. Филиппо внимательно слушает и делает пометки. Эро, кажется, полностью ушел в свои мысли – нельзя утверждать, что он вообще слушает. Время от времени генерал издает нетерпеливые звуки и шипит на ухо Лакруа, прося истолковать тот или иной вопрос. Лакруа редко способен удовлетворить его любопытство.
Всю первую половину доклада толпа волнуется. Но когда суть обвинения становится ясна, гробовое молчание опускается на суд, крадясь сквозь темнеющую комнату, словно зверь, который возвращается в свою берлогу. Бой часов отмечает первый час доклада. Эрманн прочищает горло, а под столом, за спиной обвиняемых, Фукье распрямляет ноги. Внезапно у Демулена сдают нервы. Он прикладывает руку к лицу, словно удивляясь тому, что здесь происходит, и нервным жестом откидывает волосы со лба. Затем всматривается в лица слева и справа, вдавливает кулак в ладонь другой руки, прижимает костяшки пальцев ко рту. Отняв руки от лица, хватается за скамью, пока ногти не белеют от напряжения. Афоризм гражданина Робеспьера, весьма полезный в процессах по уголовным делам: всякий, кто выказывает страх, виновен. Дантон и Лакруа с обеих сторон берут Камиля за руки и тайком прижимают их к его бокам.
Парис заканчивает, на последней фразе голос ему изменяет. Он бросает документ на стол, листы разлетаются. Он без сил, еще немного – и разрыдался бы.
– Дантон, – обращается к нему Эрманн, – теперь можете говорить.
Вставая, он гадает, какие заметки делает Филиппо. Ибо это не одно голословное утверждение, которое можно опровергнуть, не одно обвинение, которое можно сокрушить и попрать. Если бы ему сказали, ты, Жорж-Жак Дантон, десятого августа тысяча семьсот девяносто второго года изменнически злоумышлял… Но ему придется оправдываться за всю свою карьеру: целую жизнь, жизнь, отданную революции, противостоя паутине лжи, инсинуаций и неправд. Сен-Жюст, видимо, хорошенько проштудировал статьи Камиля против Бриссо; в них оттачивалась эта метода. В голове мелькает праздная мысль – каких высот достиг Камиль в такой скрупулезной злонамеренной деятельности.
Спустя пятнадцать минут ему начинает нравиться, как раскатывается по залу его мощный голос. Конец затянувшейся тишине. Толпа снова аплодирует. Иногда он позволяет шуму себя заглушить, затем он переводит дыхание и продолжает с новой силой. Этому его научил Фабр, и он благодарен тому за науку. Он воображает, что его голос – физический инструмент, сила, подобная батальонам; лава, что непрестанно извергается из жерла вулкана, сжигая и хороня их заживо. Хороня заживо.
Присяжный прерывает его:
– Можете ли вы объяснить, почему при Вальми наши войска не стали преследовать пруссаков?
– Сожалею, но нет. Я адвокат. Военная наука – для меня закрытая книга.
Порой, в особенно важных местах, Эрманн пытается его перебить, но Дантон с презрением затыкает ему рот. Каждое новое опровержение толпа встречает криками, свистом и насмешками. Театры пусты – сегодня в городе дается единственное представление. Это именно спектакль, что Дантон отлично понимает. Сейчас он крушит своих врагов, но войди сюда Робеспьер, разве его не стали бы приветствовать? Папаша Дюшен был их героем, но люди свистели и смеялись над его творцом, когда тот молил о милосердии в тюремной повозке.
Спустя час его голос все так же силен. Теперь физические усилия не важны. Словно атлеты, его легкие механически делают то, чему их учили. Но теперь он не опровергает обвинения и не навязывает свое мнение, он говорит ради спасения собственной жизни. Это то, что он задумывал, чего ждал и на что надеялся, финальное противостояние. Однако время идет, и он начинает различать поверх своей прочувствованной речи внутренний голос, говорящий ему: они позволили тебе выступить, потому что дело решено: ты труп. Очередной вопрос Фукье вгоняет его в ярость.
– Приведите моих обвинителей! – кричит он. – Приведите доказательство, хотя бы частичное, хотя бы тень доказательства. Я призываю моих обвинителей встать передо мной лицом к лицу. Приведите мне этих людей, и я швырну их в мрак безвестности, откуда им уже не выбраться. Выходите, грязные самозванцы, я сорву маски с ваших лиц, и вы познаете гнев народа!
Еще один час. Ему хочется пить, но он не осмеливается прервать речь. Эрманн зарылся в судебных фолиантах, не сводит с него глаз, рот полуоткрыт. Дантону кажется, что вся пыль его провинции забилась ему в глотку, вся пыль желтой удушливой местности вокруг Арси.
Эрманн передает Фукье записку: «ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА Я ПЕРЕНЕСУ ЗАСЕДАНИЕ».
Наконец, отрицая это до последней минуты, Дантон понимает, что его голос слабеет. А завтра снова в бой, и он не может позволить голосу охрипнуть. Он вынимает носовой платок и промокает лоб. Эрманн тут же вскакивает.
– Свидетель устал. Судебное заседание переносится на завтра.
Дантон сглатывает, делает над собой последнее усилие:
– Завтра я продолжу себя защищать.
Эрманн сочувственно кивает.
– А еще завтра вы вызовете наших свидетелей.
– Завтра.
– У вас есть список тех, кого мы хотим вызвать?
– Да, есть.
Толпа яростно аплодирует. Он оглядывается на нее. Видит, как движутся губы Фабра, и склоняется, чтобы расслышать слова:
– Не останавливайтесь, Жорж. Если вы остановитесь, вам больше не дадут слова. Продолжайте говорить, это наш единственный шанс.
– Я больше не могу. Голосу нужен отдых. – Он садится, глядя прямо перед собой, сдергивает галстук. – День закончен.
Четырнадцатое жерминаля, Тюильри.
– Согласитесь, – сказал Робеспьер, – вы не слишком продвинулись.
– Жаль, что вы не слышали криков толпы. – Фукье мерил шагами комнату. – Мы боимся, что их отобьют.
– На сей счет можете быть спокойны. Такого никогда не было. Едва ли люди испытывают какие-то особые чувства к Дантону.
– При всем уважении, гражданин Робеспьер…
– Понимаю, они не испытывают особых чувств ни к кому. Но я по опыту знаю, о чем говорю. Им нравится зрелище. Больше ничего.
– Мы бессильны против него. Во время своей речи Дантон постоянно обращается к толпе.
– Давать ему слово было ошибкой. Следовало провести перекрестный допрос. Эрманн не должен был разрешать ему говорить.
– Позаботьтесь, чтобы он больше не раскрыл рта, – сказал Колло.
Фукье склонил голову. Он вспомнил фразу Дантона: «Три-четыре преступника, которые губят Робеспьера».
– Да, разумеется, – ответил он.
– Если завтра дела будут идти так же плохо, – сказал Робеспьер, – пришлите нам записку. Мы подумаем, чем вам помочь.
