– Я сам себя защищаю, – огрызается Демулен. – Я возражаю против Ренодена.
– На каком основании?
– Он угрожал моей жизни. У меня есть несколько сотен свидетелей.
– Несущественное возражение.
Зачитывают доклад Полицейского комитета по делу Ост-Индской компании. Два часа. Зачитывают официальные обвинения. Еще час. За барьерами высотой до пояса толпятся зрители: в дверях, вдоль улицы.
– Говорят, толпа стоит до Монетного двора, – шепчет Фабр.
Лакруа поворачивает голову к поддельщикам.
– Какая ирония, – замечает он.
Фабр проводит рукой по лицу и оседает в кресле, которое предназначено для главного обвиняемого. Вчера вечером, когда заключенных переводили в Консьержери, он с трудом стоял на ногах, и двое стражников помогли ему доковылять до закрытого экипажа. Временами приступы его кашля заглушают голос Фабриция Париса, и тот пользуется возможностью перевести дыхание. Глаза Фабра все время возвращаются к бесстрастному лицу его покровителя, Дантона. Фабр вынимает носовой платок и подносит к губам. Бескровная кожа блестит от пота. Порой Дантон поворачивается взглянуть на него, затем переводит взгляд на Камиля. Ядовитые солнечные лучи из-за спин присяжных протянулись по черно-белому мрамору. Дело к вечеру, и над головой Леруа Десятое Августа сияет незаслуженный нимб. В Пале-Рояле цветет сирень.
Дантон:
– Пора прекратить это. Я требую, чтобы меня выслушали. Я требую разрешения написать Конвенту. Я требую созыва комиссии. Мы с Камилем Демуленом желаем осудить диктаторские методы Комитета общественного…
Слова тонут в грохоте аплодисментов. Толпа выкрикивает его имя, аплодирует, топает ногами, поет «Марсельезу». Шум подхватывает улица. Эрманн яростно трясет колокольчиком в сторону обвиняемых, а Лакруа трясет запястьем ему в ответ. Без паники, без паники, шевелит губами Фукье. И когда голос Эрманна прорывается сквозь крики, он объявляет, что заседание откладывается. Заключенных уводят в камеры прямо под залом суда.
– Ублюдки, – бросает Дантон. – Завтра я не оставлю от них мокрого места.
«Продан? Я? Для такого, как я, нет цены».
День второй.
– Кто это?
– Нет, другой, – говорит Филиппо. – Кто этот человек?
Дантон оглядывается через плечо:
– Это гражданин Люлье, обер-прокурор, вернее, бывший обер-прокурор Парижского департамента. Гражданин, что вы здесь делаете?
Люлье занимает место рядом с подсудимыми. Он молчит и выглядит потрясенным.
– Фукье, в чем, вы говорите, он виновен?
Фукье бросает гневный взгляд на обвиняемых, затем смотрит на лист бумаги в руке. Яростным шепотом совещается о чем-то с заместителями.
– Но вы так велели, – настаивает Флерио.
– Я сказал вызвать, а не арестовывать. Все приходится делать самому!
– Он не знает, в чем виновен этот человек, – замечает Филиппо. – Но скоро что-нибудь придумает.
– Камиль, – говорит Эро, – по-моему, ваш кузен некомпетентен. Он настоящий позор адвокатской коллегии по уголовным делам.
– Фукье, – обращается к нему его кузен, – напомните, как вы получили этот пост?
Прокурор закапывается в бумагах.
– Что за черт, – бормочет он и подходит к судейскому столу. – Мы сели в лужу, – говорит он Эрманну, – но они не должны догадаться, иначе выставят нас на посмешище.
Эрманн вздыхает:
– Мы все работаем в спешке. Вам следовало выразиться более определенно. Оставьте его, а в последний день я сошлюсь на недостаточность доказательств, и присяжные его оправдают.
От Дюма, заместителя председателя суда, несет спиртным. Толпа мнется, охваченная нетерпением, сетуя на задержки. Приводят еще одного арестанта.
– Господи всемогущий, – говорит Лакруа, – Вестерманн.
Генерал Вестерманн, герой Вандеи, втискивает воинственный торс между обвиняемыми.
– Кто, черт подери, эти люди? – Он показывает большим пальцем на Шабо с компанией.
– Карманники, – отвечает ему Эро. – И вы состоите с ними в заговоре.
– Я? – Вестерманн повышает голос. – Ты думаешь, Фукье, я тебе какой-нибудь армейский болван? Думаешь, я олух? До революции я служил адвокатом в Страсбурге, и я знаю, как делаются дела. Мне не предоставили защитника. Не провели предварительного расследования. Не вынесли обвинения.
Эрманн поднимает глаза:
– Это все формальности.
– Мы все здесь, – сухо замечает Дантон, – ради формальности.
Обвиняемые разражаются хохотом. Замечание Дантона передают в толпе. Публика аплодирует, санкюлоты машут красными колпаками, поют «Ça ira» и орут (не к месту) «На фонарь!».
– Я вынужден призвать вас к порядку! – кричит Эрманн Дантону.
– К порядку? – Дантон вскакивает. – Сдается мне, пришло время призвать вас соблюдать приличия. У меня есть право говорить. У нас у всех есть право быть выслушанными. Черт подери, я сам учреждал этот трибунал! Мне ли не знать, как он работает.
– Вы не слышите колокольчик?
– Когда решается твоя судьба, не до колокольчика.
Пение с галереи становится громче. Губы Фукье движутся, но звука нет. Эрманн опускает веки, и подписи членов Комитета общественного спасения танцуют у него перед глазами. Пятнадцать минут проходит, прежде чем порядок удается восстановить.
И снова Ост-Индская компания. Прокуроры понимают, что состав преступления налицо, поэтому от темы не отклоняются. Фабр, упиравший подбородок в грудь, поднимает голову. Спустя несколько минут снова опускает.
– Ему нужен врач, – шепчет Филиппо.
– Его врач занят. Он среди присяжных.
– Фабр, вы же не собираетесь умереть у нас на руках?
На лице Фабра слабое подобие улыбки. Дантон ощущает страх, сковавший Камиля, который сидит между ним и Лакруа. Камиль писал до утра – он верит, что в конце концов сможет выступить. До сих пор судьи яростно набрасывались на него, стоило ему раскрыть рот.
Камбон, правительственный эксперт по финансам, занимает место, чтобы дать показания о прибылях и акциях, банковских операциях и законах, регулирующих обращение иностранной валюты. Он станет единственным свидетелем на суде. Дантон перебивает его:
– Камбон, послушайте, вы считаете меня роялистом?
Камбон оглядывается и улыбается.
– Видите, он смеется. Гражданин судебный секретарь, проследите, чтобы в протокол внесли, что он смеялся.
Эрманн. Дантон, Конвент обвиняет вас в том, что вы оказывали неподобающее покровительство Дюмурье, отказывались раскрыть его подлинную натуру и побуждения, подстрекали и содействовали его планам истребления свободы посредством наступления на Париж, дабы с помощью военной силы сокрушить республику и восстановить монархию.
