Комитеты общественного спасения и общей безопасности настоящим постановляют, что Дантон, Лакруа (из департамента Эры и Луары), Камиль Демулен и Филиппо – все члены Национального конвента, должны быть арестованы и доставлены в Люксембургскую тюрьму, где будут содержаться тайно и поодиночке. Мэру Парижа надлежит исполнить настоящий декрет по получении.
Кур-дю-Коммерс, девять утра.
– Минутку, – сказал Дантон. – Я вас представлю.
– Дантон…
– Дорогая моя, это Фабриций Парис, мой старый друг, чиновник судебного трибунала.
– Рад познакомиться, – поспешно сказал Парис. – Ваш муж устроил меня на эту должность.
– И поэтому вы здесь. Видишь, Луиза, я внушаю людям преданность.
Парис был взволнован.
– Вы знаете, каждый вечер я забираю в комитете ордера на следующий день. – Он повернулся к Луизе. – Ордера для трибунала, я отношу их Фукье.
Она кивнула.
– Когда я пришел в комитет, дверь оказалась заперта. Такого ни разу не было. И я сказал себе, как патриот я имею право знать, что здесь замышляется. Видите ли, я хорошо знаю здание, я зашел с черного хода и нашел – простите – замочную скважину…
– Я вас прощаю, – сказал Дантон. – Вы приложили к замочной скважине глаз, затем ухо и услышали, как Сен-Жюст меня обвиняет.
– Откуда вы знаете?
– Логика.
– Дантон, они сидели молча, впитывая каждое его лживое слово.
– Что именно они задумали, не знаете? У них есть ордер?
– Я не видел. Они говорили, что выдвинут обвинение в Конвенте, в вашем присутствии.
– Лучше и быть не может. Он собирается тягаться со мной в ораторском мастерстве? В опыте? В славе? – Дантон обернулся к жене. – Превосходно. Именно этого я и хотел. Этот болван собирается побить меня на моей территории. Парис, лучше и быть не могло.
Парис смотрел на него недоверчиво:
– Вы хотите довести до такого?
– Я распну этого самодовольного юнца, я от него мокрого места не оставлю.
– Полагаю, вы хотите сесть и написать речь, – сказала Луиза.
Дантон расхохотался:
– Моя жена еще не изучила мои методы. Но вы же знаете меня лучше, Парис? Мне не нужно писать речей, любимая. Все слова у меня в голове.
– По крайней мере, составьте предварительный отчет для газет. Не забудьте про «бурные аплодисменты» и прочее.
– А ты учишься, – сказал он. – Парис, Сен-Жюст не упоминал Камиля?
– Я не стал дожидаться. Как только я понял их замысел, пришел сюда. Думаю, Камилю ничего не угрожает.
– Я был в Конвенте сегодня днем. Заглянул ненадолго. Они с Робеспьером были поглощены разговором.
– Я слышал. Мне сказали, они держались весьма дружески. Возможно ли, чтобы он… – Парис запнулся. Как спросить человека, способен ли его лучший друг от него отступиться?
– Завтра утром в Конвенте я заставлю его выступить против Сен-Жюста. Только вообразите. Наш накрахмаленный образчик ходячей добродетели держится, словно подавился бифштексом. Камиль пошутит, а потом скажет что-нибудь про восемьдесят девятый год. Дешевый трюк, но галереи взорвутся аплодисментами. Непросто заставить Сен-Жюста утратить апломб, с его-то манерами греческой статуи, но я гарантирую, что Камиль справится. А как только наш красавчик начнет бесноваться, Камиль уйдет в тень и съежится. Это заставит Робеспьера вскочить на ноги, и мы устроим очередную бурную сцену, они всегда мне удавались. Схожу-ка я за угол, а впрочем, нет, лучше договоримся с утра. Не хочу беспокоить Камиля понапрасну. Дурные вести из дома. Горе в семье.
– Не его ли почтенный родитель?
– Нет, мать.
– Соболезную, – сказал Парис. – И в такое неподходящее время. Возможно, ему будет не до игр. Дантон, а нельзя ли придумать что-нибудь менее рискованное?
Улица Марата, половина десятого утра.
– Мне следовало быть там, – сказал Камиль. – Почему мне не сказали, что она больна? Он же был здесь недавно. Сидел в том самом кресле, где сидишь ты. И не сказал ни слова.
– Возможно, пощадил твои чувства. Или они надеялись, что она поправится.
Однажды в конце прошлого года на их пороге возник незнакомец: изящный мужчина лет шестидесяти, худощавый, не слишком общительный, с впечатляющей гривой седых волос. Люсиль потребовалось немалое время, чтобы догадаться.
– Мой отец никогда не щадил моих чувств, – сказал Камиль. – Он никогда не разделял концепцию, призывающую щадить чужие чувства. На самом деле он никогда не разделял концепцию чувств как таковых.
Это был краткий визит – всего дня на два. Жан-Николя приехал, потому что прочел «Старого кордельера». Он хотел сказать сыну, как восхищается им, как рад, что наконец-то Камиль совершил нечто достойное, как скучает по нему и как хотел бы иногда принимать его в своем доме.
Но когда Жан-Николя попытался выразить свои чувства, то испытал сильнейший приступ смущения, словно тринадцатилетняя девочка, которую вечно бросает в краску. Слова застряли у него в глотке, и он был вынужден безмолвно стоять напротив сына, который никогда не отличался разговорчивостью.
Это были, подумала Люсиль, возможно, худшие полчаса в моей жизни. У них сидел Фабр, по обыкновению оплакивающий собственную судьбу, но при виде старшего Демулена, угодившего в такой переплет, слезы навернулись у него на глаза. Она видела, как Фабр смахивал их; видел это и Камиль. Лучше бы сами плакали, сказал потом Фабр: разве им не о чем поплакать? Когда Жан-Николя оставил попытки что-нибудь сказать, отец и сын обнялись, скупо и чопорно. В нем есть какой-то дефект, сказал Фабр, думаю, что-то с сердцем.
Разумеется, была и другая причина визита, о которой даже Фабр не решился бы упомянуть. Ты уцелеешь? Последовав его примеру, не стали упоминать о ней и они.
Камиль сказал:
– Меня всегда удивляли отношения Жорж-Жака и его матери. Она нудная старая ведьма, но они всегда понимают друг друга, всегда заодно. Как и ты с твоей матерью.
– Мы с ней практически один человек, – ядовито заметила Люсиль.
– Да, но подумай обо мне – трудно поверить, что я имею какое-то отношение к моей матери, как будто Жан-Николя нашел меня под кустом. Я всю жизнь пытался заслужить его одобрение, но все было бесполезно, хотя я никогда не оставлял попыток. Вот я, отец, мне десять лет, и я читаю Аристофана, пока мои сестры декламируют детские считалки. Да, но почему Господь наградил нас ребенком с речевым недостатком? Смотри, отец, я сдал все экзамены, которые есть на свете, ты доволен? Да, но когда ты начнешь зарабатывать? Знаешь, отец, революция, о которой ты твердил последние двадцать лет, а ведь это я ее начал. Да-да, прекрасно, но разве мы растили тебя для этого, к тому же что скажут соседи? – Камиль покачал головой. – Подумать только, я полжизни провел за написанием писем этому человеку. Лучше бы выучил арамейский. Сделал бы что-нибудь полезное. Вместе с Маратом доработал бы его систему игры в рулетку.
