Элеонора подняла глаза.
– Какой слог, – сказал Робеспьер. – Так ясно, так просто, никакого притворства и ухищрений. Каждое слово на своем месте. Раньше он писал другие слова. Это был его стиль.
«Освободите из заключения двести тысяч граждан, которых вы именуете „подозрительными“. В декларации прав человека нет ничего про арест по подозрению.
Вы намерены при помощи гильотины подавить оппозицию, но это бессмысленная затея. Когда вы гильотинируете одного противника, вы получаете десять врагов в лице его друзей и родственников. Посмотрите, кого вы держите за решеткой: женщин, стариков, исходящих желчью эготистов, обломки революции. Вы действительно полагаете, что они представляют опасность? Единственные враги, оставшиеся в ваших рядах, это те, кто по слабости или трусости не может сражаться. Храбрые и сильные эмигрировали либо пали в Лионе и Вандее. Оставшиеся не заслуживают вашего внимания. Поверьте, ничто так не укрепит свободу и не поставит Европу на колени, как учреждение Комитета милосердия».
– Ты прочла достаточно? – спросил он.
– Да. Они пытаются тобой руководить. – Элеонора подняла глаза. – Полагаю, за этим стоит Дантон?
Робеспьер ответил не сразу, шепотом, и о другом:
– Когда мы были детьми, я сказал ему: Камиль, теперь все будет хорошо, я не дам тебя в обиду. Видела бы ты нас, Элеонора, думаю, ты бы нас пожалела. Не знаю, что стало бы с Камилем, если бы не я. – Он закрыл лицо руками. – Или со мной, если бы не он.
– Но теперь вы не дети, – мягко сказала она. – И былой привязанности больше нет. Она перешла на Дантона.
Робеспьер поднял глаза. Какое у него открытое и честное лицо, подумала Элеонора. И такой же честности он хочет от мира.
– Дантон мне не враг, – сказал Робеспьер. – Он патриот, за это я готов поручиться. Но чем он занят последние четыре недели? Говорит речи. Пышная риторика, которая не дает публике забыть о нем, только и всего. Изображает умудренного жизнью политика. Он ничем не рискует. Бросил моего бедного Камиля в горнило, а сам с приятелями греет руки.
– Не сердись, это делу не поможет. – Элеонора отвела глаза от его лица и снова взялась за памфлет. – Он намекает, что комитет злоупотребляет властью. Очевидно, Дантон и остальные видят себя альтернативным правительством.
– Да. – Он с полуулыбкой поднял взгляд. – Дантон уже предлагал мне пост. Не сомневаюсь, предложит снова. Они надеются, я к ним присоединюсь.
– К ним? К этой шайке жуликов? Все равно что присоединиться к разбойникам, которые держат тебя ради выкупа. Им нужно лишь прикрыться твоим честным именем.
– Знаешь, чего мне хочется? – спросил он. – Чтобы Марат воскрес. До чего я дошел! Но Камиль прислушался бы к нему.
– Это ересь. – Элеонора вновь склонилась над памфлетом. Робеспьеру казалось, что она читает мучительно медленно, словно взвешивает каждое слово. – Якобинцы его исключат.
– Я этого не допущу.
– Что?
– Я сказал, что я этого не допущу.
Она потрясла перед ним памфлетом.
– Они тебя проклянут. Думаешь, что сумеешь его спасти?
– Спасти? Господи, да я готов отдать за него жизнь! Однако нельзя забывать о долге – я должен остаться в живых.
– Долге перед кем?
– Перед народом. Если наступят худшие времена.
– Ты прав. Ты должен остаться в живых. В живых и при власти.
Он отвернулся.
– Как легко слова слетают с твоих губ. Словно ты росла с ними на устах, Элеонора. Ты слышала, Колло вернулся из Лиона? Закончил работу и теперь похваляется. Его путь праведности свободен, прям и широк. Быть хорошим якобинцем легко. В голове у Колло нет сомнений, сказать по правде, там едва ли вообще что-то есть. Остановить террор? Он считает, что настоящий террор еще не начинался.
– Сен-Жюст вернется на следующей неделе. Ему нет дела до твоих школьных дней. Он не примет оправданий.
Робеспьер в порыве слепой гордости вздернул подбородок.
– Он не будет оправдываться. Я знаю Камиля. Он сильнее, чем ты думаешь, нет, это не бросается в глаза, но можешь мне поверить, уж я-то его знаю. Его тщеславие выковано из железа, и стоит ли удивляться? Двенадцатое июля, дни до падения Бастилии – оттуда все идет. Он прекрасно понимает, что совершил и как рисковал. Смог бы я тогда оказаться на его месте? Разумеется, нет. На меня бы просто никто не взглянул. Смог бы оказаться на его месте Дантон? Нет, разумеется. Он был респектабельным адвокатом, главой семейства. Прошло четыре года, Элеонора, но мы до сих пор пребываем в изумлении перед тем, что свершилось за долю секунды.
– Как глупо, – промолвила она.
– Нет, не глупо. Все, что по-настоящему важно, решается за долю секунды. Он стоял перед тысячной толпой, и его жизнь висела на волоске. Все, что случилось позже, было падением, началом конца.
Элеонора встала и отошла в сторону.
– Ты пойдешь к нему?
– Сейчас? Нет, там будет Дантон. Вероятно, они празднуют.
– Почему бы не отпраздновать? – заметила Элеонора. – Царству предрассудков пришел конец, но сегодня как-никак Рождество.
– Невероятно, – сказал Дантон. Он запрокинул голову и осушил еще бокал. При этом он совершенно не походил на умудренного жизнью политика. – Демонстранты у Конвента призывают учредить Комитет милосердия. Стоят в шесть рядов в лавке Десенна и требуют переиздания. Камиль, вы ходячая катастрофа.
– Но я жалею, что не предупредил Робеспьера. О содержании.
– О, Бога ради. – Дантон был шумным, дерзким, энергичным – популярный вождь новой политической силы. – Кто-нибудь, приведите Робеспьера. Вытащите его из норы. Пора его напоить. – Он уронил руку на плечо Камиля. – Пришло время революции немного расслабиться. Люди устали от убийств, и реакция на ваши писания это доказывает.
– Однако в нынешнем месяце нужно поменять состав комитета. Вы войдете в него.
Разговоры вокруг них в гостиной возобновились. Все понимали, что услышали одну из самых вдохновляющих речей Дантона.
– Давайте не будем торопить события, – сказал он. – Дождемся следующего месяца. Мы создаем почву. Мы не хотим ничего форсировать, пусть люди сами придут к пониманию того, что перемены необходимы.
Камиль бросил взгляд на Фабра.
– Почему у вас такой несчастный вид? – налетел на Камиля Дантон. – Вы добились самого впечатляющего успеха в карьере. Во имя республики я приказываю вам быть счастливым.
Позднее прибыли Аннетта и Клод. Аннетта казалась расстроенной и настороженной, но Клод выглядел так, словно собирался произнести важную речь.
– Что ж, – промолвил он, адресуясь к воздуху в пяти футах над головой зятя. – Нельзя сказать, что раньше я был особенно щедр на комплименты, но сейчас я хотел бы поздравить вас от всего сердца. Это был очень смелый поступок.
