– Этого хочет Дантон? Еще больше насилия?
– Макс, как вы думаете, что происходит каждый день на площади Революции?
– Лучше жертвовать аристократами, чем друг другом. Я сохраняю верность революции и тем, кто ее совершил. А вы порочите ее перед лицом всей Европы.
– Думаете, верность революции вас оправдывает? Станете утверждать, что закон и разум торжествуют?
Свет в воде померк, ночной ветер настойчиво тянул их за одежду.
– Ради чего мы совершали революцию? – продолжал Камиль. – Я-то думал, чтобы смело обличать угнетателей. Чтобы освободиться от тирании. Но мы сами создали тиранию. Покажите мне пример худшей тирании в истории. Людей убивали ради власти, корысти и наслаждения кровью, но покажите мне другую диктатуру, которая убивает деловито, наслаждаясь собственной добродетелью и провозглашая абстрактные лозунги над разверстыми могилами. Мы утверждаем, что все это ради революции, но революция давно превратилась в живой труп.
Не глядя на Камиля, Робеспьер потянулся к его руке.
– Все, что вы говорите, правда, – прошептал он, – но я не знаю, что делать. – Повисла пауза. – Идемте домой.
– Вы же говорили, что не можете разговаривать под крышей.
– Говорить больше не о чем. Вы уже все сказали.
Эбер, он же Папаша Дюшен:
А вот и он, мои смелые санкюлоты, храбрец, о котором вы успели позабыть. Какая неблагодарность, ибо он утверждает, что без него не было бы никакой революции. Ранее он был известен как Прокурор Фонаря. Вы думаете, речь идет о знаменитом головорезе, обращавшем в бегство аристократов? Ничего подобного, человек этот считает себя образцом миролюбия. Послушать его, так он мухи не обидит. Он так чувствителен, что при слове «гильотина» содрогается от макушки до пят. Какая жалость, что он не оратор, иначе он доказал бы Комитету общественного спасения, что тот не способен править страной. Но поскольку выступать он не может, мсье Камиль вынужден излагать свои мысли на бумаге, к вящему удовольствию умеренных, аристократов и роялистов.
Заседание якобинского клуба:
Гражданин Николя (перебивая оратора). Камиль, вы очень близки к гильотине!
Гражданин Демулен. Николя, а вы очень близки к тому, чтобы разбогатеть. Еще год назад вы обедали печеными яблоками, а теперь стали государственным издателем. (Смех.)
Эро де Сешель вернулся из Эльзаса в середине декабря. Миссия завершилась, австрийцы отступили, граница была на замке. Недели через две в ореоле славы в Париж вернется Сен-Жюст.
Эро зашел к Дантону, но того не оказалось дома. Эро оставил ему записку, назначив встречу, но Дантон не пришел. Тогда он отправился к Робеспьеру, но Дюпле не впустили его.
Эро стоял у окна в Тюильри, смотрел на повозки с приговоренными, а иногда шел за ними в толпе. Он слышал о женах, обвинявших мужей перед трибуналом, о мужьях, обвинявших жен. О матерях, вверяющих детей в руки правосудия, и детях, предающих родителей. Он видел женщин, только что родивших, и женщин, кормивших грудью новорожденных младенцев в ожидании повозки. Видел мужчин и женщин, которые оскальзывались в крови друзей, и палачи поднимали их за связанные руки. Видел, как кровоточащие головы показывали толпе для острастки.
– Зачем вы на это смотрите? – спросил его кто-то.
– Учусь умирать, – ответил Эро.
Двадцать девятого фримера республиканская армия взяла Тулон. Героем дня стал молодой артиллерийский офицер по фамилии Буонапарте.
– Если дела пойдут так и дальше, – сказал Фабр, – я даю Буонапарте три месяца до того, как его голова слетит с плеч.
Три дня спустя, второго нивоза, правительственные войска сокрушили остатки повстанческих армий в Вандее. Вооруженные крестьяне были объявлены вне закона и подлежали расстрелу на месте. Осталось только провести беспощадные облавы по лесам, полям и болотам.
В зеленой комнате с серебряными зеркалами члены Комитета общественного спасения пытались уладить свои разногласия. Они выиграли войну и удерживали хрупкий мир на парижских улицах.
– Под руководством комитета, – говорили люди, – революции ничего не угрожает.
Стемнело. Элеонора решила, что в комнате никого нет. Когда Робеспьер обернулся, она вздрогнула. Его лицо белело во тьме.
– Ты не идешь в комитет? – мягко спросила она.
Он вновь уставился в стену.
– Мне зажечь лампу? – спросила она. – Пожалуйста, поговори со мной. Только не молчи.
Она встала за креслом, положила руку ему на плечо и почувствовала, как он напрягся.
– Не трогай меня.
Она убрала руку.
– В чем я провинилась? – Она ждала ответа. – Ты как ребенок. Сидишь тут в холоде и темноте.
Ответа не было. Она быстро вышла из комнаты, оставив дверь открытой, но тут же вернулась, сжимая в руке свечу. Элеонора коснулась ею приготовленных поленьев и щепок. Она сидела перед камином, раздувая слабое пламя, ее темные волосы струились по плечам.
– Мне не нужен свет, – сказал он.
Она наклонилась вперед, подкладывая щепку.
– Тебе ничего не нужно, если я о тебе не позабочусь. Как всегда. Я была на занятиях. Сегодня гражданин Давид похвалил мои работы. Хочешь покажу? Только спущусь за папкой.
Она посмотрела на него исподлобья, положив руки на бедра.
– Отойди от камина, – сказал он. – Ты не служанка.
– Неужели? – холодно спросила она. – А кто я тогда? Принципы не позволили бы тебе говорить со служанкой, как ты говоришь со мной.
– Пять дней назад я предложил Конвенту учредить Комитет правосудия, который проверял бы вердикты Революционного трибунала и изучал дела подозрительных. Я считал это требуемым шагом; видимо, я ошибался. Я только что прочел четвертый выпуск «Старого кордельера». Вот. – Он подтолкнул к ней памфлет. – Прочти.
– Здесь мало света. – Она зажгла свечи и подняла одну, чтобы взглянуть ему в лицо. – У тебя красные глаза. Ты плакал. Вот уж не думала, что ты плачешь, когда тебя критикуют в газетах. Думала, ты выше этого.
– Это не критика. Тут другое. Это требования, которые адресованы лично мне. Я назван по имени. Смотри. – Он показал место на странице. – Элеонора, есть ли кто-нибудь милосерднее меня? Семьдесят пять бриссотинцев под арестом. Я сражался с комитетами и Конвентом за их жизнь. Но Камилю этого недостаточно, о нет, совершенно недостаточно. Он хочет вытолкнуть меня на арену для боя быков. Прочти.
Она взяла памфлет, подвинула кресло к свету. «Робеспьер, ты был моим школьным товарищем, ты помнишь, чему нас учили на уроках истории и философии: что любовь сильнее и прочнее, чем страх». Любовь сильнее и прочнее, чем страх. Она взглянула на него и снова опустила глаза на отпечатанную страницу. «Ты подошел очень близко к этой идее, внеся предложение на заседании от тридцатого фримера. Ты предложил учредить Комитет правосудия. Хотя с каких это пор милосердие считается преступлением перед республикой?»
