Фабр. Да бросьте вы. А вас? Вы же не смягчились?
Дантон. А разве нет? Кто знает. Как бы то ни было, я всеми силами стараюсь примирить свои интересы с интересами нации.
Фабр. Вас больше не тянет править страной, Жорж-Жак?
Дантон. Не знаю. Я еще не решил.
Фабр. Господи, так решайте быстрее. Иначе окажетесь один против всех. Это опасно. Соберитесь с мыслями. Не спите на ходу, иначе вы всех нас погубите. Кажется, вы не слишком рветесь в бой. Вы не похожи на себя прежнего.
Дантон. Это все Робеспьер, он сбивает меня с толку. Он все время подстраховывается.
Фабр. Ну… попробуйте задобрить Камиля.
Дантон. Я вот что думаю… если Камиль влипнет в неприятности – я хочу сказать, в новые неприятности, – Робеспьеру придется его защитить, и таким образом он себя свяжет.
Фабр. Хорошая идея.
Дантон. Что бы ни сотворил Камиль, Робеспьер все уладит.
Фабр. Никаких сомнений.
Фабр д’Эглантин:
Когда твое полное имя содержит в себе ложь, приходится ежеминутно убеждать себя в собственном существовании и вечно искать поводы самоутвердиться.
Когда Ост-Индская компания потерпела крах, я держался в стороне, набивая себе цену. Когда цена стала высокой, я совершил преступление. Но преступление ничтожное. Потерпите, дайте мне высказаться. Могу я рассчитывать на вашу снисходительность и доброжелательность? Видите ли, дело не только в деньгах.
Я хотел, чтобы мне говорили: вы влиятельный человек, Фабр! Я хотел знать, насколько высокую цену готовы заплатить за мое покровительство. Они покупали не мою финансовую проницательность, отнюдь нет. Камиль как-то заметил, что там, где у других мозги, у меня театральный грим и стопка потрепанных страниц из суфлерской будки. Меня же всегда удивляло, как жизнь порой воспроизводит избитые театральные сюжеты. Покупали мое влияние, статус близкого друга Дантона. Уверен, они считали, что косвенно покупают его самого. К тому же мои коллеги по афере и раньше имели с ним дело. Не думайте, будто Ост-Индская история произошла на пустом месте. Подлог стал естественным продолжением валютных спекуляций и жульнических армейских контрактов. Только этот маленький шаг был незаконен, а людям вроде меня во времена, подобные нашим, преступать закон, любой закон, нельзя ни при каких обстоятельствах. И теперь глупый поэт по одну сторону, а Дантон и товарищ Неподкупного по детским играм – по другую, и вполне довольны собой.
Боюсь, мне не выпутаться. Был момент – вы могли его пропустить, – когда мы с Дантоном отреклись от личных интересов. Я говорю «момент», имея в виду те несколько секунд, когда принимаешь решение. Не стану утверждать, будто и потом мы действовали в том же ключе, что мы изменились в лучшую сторону. Когда мы замышляли, как выиграть сражение при Вальми, мы сказали себе, что никогда об этом не проговоримся, даже ради спасения собственной жизни.
И когда мы признались друг другу, что есть нечто, чего мы делать не станем, мы обратились к саморазрушению, словно пьяницы на утро после попойки. Ибо человеку беспринципному каждое его убеждение обходится в двойную цену, а всякий раз, когда он кому-то доверяется, он истекает кровью. Победа при Вальми изменила судьбу республики, после Вальми французы в Европе подняли голову.
Дантон не бросит друзей. Простите, если это звучит слишком высокопарно. Если выразиться иначе – возможно, так вам будет понятнее, – каждый след, по которому я шел в последние годы, ведет к Дантону в самую чащу леса. Все обвинения, которые предъявляет Эбер Лакруа насчет бельгийских делишек, можно предъявить и Дантону. И Эбер это знает. Меня Вадье раскусит, но ему нужен Дантон. Почему? Думаю, Дантон оскорбляет его чувство приличия. Вадье моралист, как и Фукье. Мне все это не по душе. Бог знает, как мы рисковали, Бог знает, что совершил Дантон. Бог и Камиль. Бог будет молчать.
Когда я решил заявить о заговоре, чтобы отвести подозрение от себя, мог ли я подумать, что Робеспьер ухватится за каждое мое слово? Он искал заговор в самом сердце патриотизма; Господи, прости, я дал ему желаемое. Стоит поверить в заговор, и тебе начинает казаться, что каждое слово и действие – лишнее доказательство твоей правоты, и порой ты спрашиваешь себя: а что, если Робеспьер прав, а я дурак? Что, если мелкое мошенничество, которое, как я полагал, состряпали в кафе Пале-Рояля, на самом деле обширный заговор, чьи нити ведут в Уайтхолл?
Нет, нельзя так думать, иначе сойдешь с ума.
В некотором смысле мне даже хочется, чтобы за мной пришли. Звучит абсурдно, но арест – единственное, что помешает мне запутать все еще больше. Голова раскалывается от мыслей. Я так подавлен. Меня сводит с ума остановка в погоне. Ожидание. «Не стой на месте» всегда было моим девизом, всю мою жизнь. Возможно, это уловки Вадье, или они надеются придумать что-нибудь еще, что-нибудь похуже, либо ждут, когда Дантон встанет на мою защиту и тем себя скомпрометирует?
Боюсь, что, если дела пойдут так и дальше, мне не завершить мой «Мальтийский апельсин». Это хорошая пьеса, и в ней есть несколько весьма удачных строк. Возможно, она бы принесла успех, который вечно от меня ускользал.
В последние дни Дантон больше похож на поеденное молью чучело медведя, чем на человека, который намерен удержать в руках целую нацию. Кажется, он принял казни слишком близко к сердцу. Думает с утра до вечера. Спрашиваешь его, чем он занят, – думаю, отвечает он.
И Камиль: его не смогут обвинить в коррупции, даже пытаться не станут. Если верить Кролику, они с Дюплесси проводят уютные вечера за городом, в подробностях обсуждая, как ему удалось всех надуть; совершенно законно и неофициально. О чем еще им беседовать?
Ну вот, я снова пустился в обвинения. На самом деле, когда я вижу Камиля таким несчастным, таким сверхчувствительным, мне хочется встряхнуть его и сказать: ты такой не один, я тоже страдаю. Робеспьер рвал бы на себе волосы, борясь с тошнотой, узнай он, что Камиля вывел из равновесия де Сад. Вся надежда на быстроту и решительность Дантона, но смею ли я надеяться?
Если он замышляет государственный переворот, я не стану его подгонять. Не думаю, что его цель – спасти мою жизнь, разве что попутно. А я, Филипп Фабр, и не претендую: я человек скромный.
Последние две-три недели я неважно себя чувствую. Говорят, зима будет теплой. Надеюсь, что так. Меня мучает кашель. Я думал посоветоваться с доктором Субербьелем, но не уверен, что хочу услышать его вердикт. Как врача, разумеется. Он заседает в трибунале, но с тем, другим, вердиктом придется смириться.
У меня пропал аппетит, болит в груди. Впрочем, возможно, скоро это не будет иметь значения.
Дантон, требуя у Конвента выделения государственных пенсий священникам, которые лишились приходов:
Если священнику не на что жить, чего вы от него хотите? Ему остается умереть, присоединиться к мятежникам в Вандее или стать вашим непримиримым врагом… Вам следует умерить политические требования к разумным и здравомыслящим… Не должно быть никакой травли, никакой нетерпимости. (Аплодисменты.)
