Она положила руку ему на плечо:
– Какая же это неудача, дорогой мой? Это самый большой успех в истории.
Он мотнул головой:
– Я не могу всегда смотреть под таким углом, хотел бы, но не могу. Я чувствую, что порой теряю направление. Дантон понимает, он знает, как об этом сказать. Он говорит, ставишь несколько заплат, одерживаешь несколько побед, вот и вся политика.
– Как цинично, – заметила Элеонора.
– Нет, это позиция: помнить об основных принципах, но извлекать выгоду из любой ситуации. Сен-Жюст рассуждает иначе: ты должен видеть в каждой ситуации возможность поступить в соответствии со своими принципами. Для него все это лишь возможность достичь высшей цели.
– А как думаешь ты?
– Я? – Он развел руками. – Я вечно колеблюсь. И только в вопросах религии я тверд. Я не допущу нетерпимости, фанатизма, не допущу, чтобы дилетанты, не понимающие, что такое вера, отняли ее у простого человека, который верил всю свою жизнь. Они называют священников фанатиками, но фанатики как раз те, кто хочет запретить мессу.
Ты «не допустишь», подумала Элеонора. Это означает трибунал, если они не сдадут назад. Сама она не верила в Бога – по крайней мере, в Бога милосердного.
У себя наверху он написал Дантону письмо. Перечитал, все время внося исправления, как правил все тексты, делая пометки, уточняя значения, заостряя суть. Письмом он остался недоволен, разорвал его – на мелкие клочки, ибо даже в гневе помнил про осторожность, – и написал новое. Он просил Дантона вернуться в Париж и вместе сокрушить Эбера. Хотел сказать, что нуждается в помощи, но не в опеке, нуждается в союзнике, но не потерпит руководства.
Второй черновик его не устроил. Может быть, попросить Камиля написать за него? Камиль способен изложить суть дела простыми словами, как уже сделал сегодня: «Нам не нужны процессии, молитвы по четкам и священные реликвии, но в тяжелые времена нам нужна надежда, что мы будем утешены. Мысль, что в конце долгого пути есть кто-то, кто нас простит».
Он сидел, повесив голову. Улыбайся; что сказал бы отец Берардье? В конечном счете кто мы такие, как не два примерных мальчика-католика? И не важно, что он годами не бывал на мессе, а Камиль считает потраченной впустую неделю, когда не нарушал все заповеди кряду. Странное дело, ты всегда возвращаешься к началу пути. Или нет: он вспомнил, как Камиль получил затрещину от отца Пруайяра за то, что пронес на мессу «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. «Я просто хотел немного развлечься». В те дни Плутарх служил для них развлечением. Неудивительно, что, вырвавшись из-под опеки священников, Камиль пустился во все тяжкие. От нас требовали стать чем-то большим, чем просто людьми. И я боролся, пытаясь стать тем, кем меня хотели видеть, пусть и считал, что мною движет совсем иная вера.
Радостное возбуждение сошло на нет. Он взялся за третий черновик. Как написать письмо Дантону? Робеспьер вытащил записную книжку, озаглавленную «Дантон», перечитал. К пониманию, как писать письмо, он не пришел, только опечалился еще сильнее.
Жан-Мари Ролан скрывался в Руане. Десятого ноября, когда до него дошли вести о казни жены, он вышел из дома, в котором прятался, и прошел три мили от города. В руке он нес трость с вкладной шпагой. На пустынной поляне у яблоневого сада он остановился и присел под яблоней. Вот он и нашел место, дальше идти было незачем.
Земля была словно железная, древесный ствол холодил руку, в воздухе пахло зимой. Он сделал первую попытку, вид собственной крови испугал его, вызвав тошноту. Но место было правильное.
Тело обнаружили не сразу. Прохожий поначалу решил, что старик задремал. Было невозможно определить, сколько часов прошло со смерти и как долго он умирал, насаженный на тонкий клинок.
Одиннадцатого ноября под проливным дождем казнили мэра Байи. По просьбе населения ради такого случая гильотину установили на Марсовом поле, где в девяносто первом Лафайет расстрелял толпу.
– Камиль, – сказала Люсиль, – к тебе маркиз.
Камиль поднял глаза от томика «О граде Божием» и дернул головой, откидывая волосы с глаз.
– Невозможно.
– Ладно, бывший маркиз.
– Он выглядит респектабельно?
– Более чем. Я вас оставлю.
Внезапно, после всех этих лет, Люсиль не чувствует аппетита к политике. В голове звучат предсмертные слова Верньо: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей». Это становится одной из расхожих фраз, по которым она живет. (Неужели в наше время отцовская власть не ставится ни во что? Не понимаю, почему люди жалуются, что в наши дни трудно нажить деньги? У меня с этим никаких трудностей. Они были моими друзьями, а я погубил их своими сочинениями.) Они всплывают в ее снах каждую ночь, просятся на уста в каждом разговоре, валюта прошедших пяти лет. (Все продумано, не один невинный не пострадает. Ненавижу твердую руку. Беспокоиться не о чем, мсье Дантон о нас позаботится.) Она больше не ходит на дебаты в Конвенте, не сидит на галерее, поедая конфеты вместе с Луизой Робер. Однажды она была в трибунале, слушала, как кузен Антуан стращает своих жертв, – одного раза хватило.
– Некоторая путаница с именованием, – объяснил Камилю де Сад. – Мне следовало представиться должностным лицом секции Пик. Никак не могу привыкнуть. Этого довольно, чтобы тебя записали в подозрительные. – Маленькой мягкой рукой он забрал у Камиля книгу. – Какое благочестивое чтение. Дорогой мой. Это не имеет отношения к вашим…
– Обморокам? Нет, это мое обычное занятие. Я пишу об Отцах Церкви.
– Каждому свое, – сказал де Сад. – Мы, писатели, должны друг за другом приглядывать.
Маркизу было слегка за пятьдесят, маленький человечек, довольно тучный, с редеющими русыми волосами и бледными голубыми глазами. В последнее время он поправился, но двигался с прежним изяществом. Он был в черном, на лице – сосредоточенное выражение террористского политика, под мышкой папка, перевязанная яркой трехцветной лентой.
– Непристойные картинки? – спросил Камиль, показав на папку.
– Господи Иисусе, – поразился де Сад. – Вы никак считаете себя морально выше меня, господин Фонарный прокурор?
– Я морально выше большинства. Мне знакомы все теории, все моральные угрызения. Вот только мое поведение порой недотягивает до этих высот. Могу я получить обратно своего блаженного Августина?
Де Сад оглядел стол и положил святого обложкой вниз.
– Вы меня смущаете, – сказал он.
Камиль сделал довольное лицо.
– Вы могли бы поделиться со мной своими моральными терзаниями. – Маркиз уселся в кресло.
На мгновение Камиль задумался:
– Нет… не стану. Но вы могли бы поделиться со мной своими.
– Бастилия, – сказал де Сад. – Все имеет свою цену, не правда ли? Взять, к примеру, падение Бастилии. Оно сделало вас знаменитым, с чем я вас и поздравляю. Это доказывает, что путь нечестивых благоуспешен, и даже не вполне нечестивые получают явные преимущества. Это также большой шаг к человечности, что бы ни значило это слово. Что до меня, то я был переведен оттуда еще до событий в такой спешке, что оставил рукопись нового романа. Я вышел из тюрьмы в Страстную пятницу – после одиннадцати лет, Камиль, – а мои бумаги исчезли. Должен сказать, это стало для меня серьезным ударом.
