– Прости меня, – сказала Люсиль. – Я знаю, ты не можешь сделать того, о чем она просит, это нелепо, но, возможно, есть другой способ ей помочь, вернуть ей волю к жизни? Никто не должен терять волю к жизни!
– Ты ошибаешься. Каждый день людей забирают прямо с улиц. Они дожидаются патруля и выкрикивают здравицы дофину или призывают отправить Робеспьера на гильотину. Есть множество способов умереть. Ей нужно только выбрать.
Люсиль оттолкнула его, бросилась в спальню и захлопнула за собой дверь. Ее грудь вздымалась, а сердце колотилось где-то в горле. Когда-нибудь от страстей, что бушуют в наших душах и телах, эти стены пойдут трещинами, и дом рухнет. Останутся только земля, кости и трава, и люди будут читать наши дневники, чтобы понять, какими мы были.
Девятое брюмера, Дворец правосудия. Бриссо заметно сдал, исхудал, ссутулился, залысины на висках стали шире. Де Силлери и вовсе выглядел стариком: куда девался его пыл заядлого игрока? Он не взялся бы ставить на исход этого дела – все было и так предельно ясно. Лишь временами он удивлялся, как его угораздило стать бриссотинцем. Он должен сидеть рядом с Филиппом – Филипп, хитрый черт, проживет на неделю дольше.
Де Силлери наклонился вперед:
– Бриссо, помните, мы были свидетелями на свадьбе Камиля?
– Были, – ответил Бриссо. – Но не забывайте, кроме нас, свидетелем был Робеспьер.
Верньо, раньше не отличавшийся аккуратностью, был безукоризненно опрятен, словно желал показать, что заключение не сломило его дух. Лицо его было подчеркнуто бесстрастным – он не выдаст себя, не даст своим мучителям повода торжествовать. Где Бюзо, спросил он? Где гражданин Ролан? Где Петион? Живы или мертвы?
Часы пробили десять пятнадцать. Снаружи была темень хоть глаз коли, лил дождь. Присяжные вернулись, их тут же окружили судейские. Гражданин Фукье с кузеном вышли на свет, ступая по мраморным плитам. Следовало огласить двадцать два вердикта, зачитать двадцать два смертных приговора, прежде чем прокурор вернется домой к ужину и бутылке вина.
Его кузен Камиль был очень бледен, голос дрожал, и он с трудом держал себя в руках. Шесть дней подряд Фукье зачитывал его умозаключения, его обвинения в заговоре федералистов, в монархическом сговоре. Порой, на самых знаменитых теперь пассажах, обвиняемые, как один, поворачивались к нему. Как будто отрепетировали. Да наверняка отрепетировали. Фукье заранее заказал повозки. Когда у тебя двадцать два осужденных, расслабляться нельзя.
В этой сцене есть что-то театральное, рассуждал Фукье про себя, что-то достойное кисти художника. Черно-белые мраморные плиты, пламя свечей, всполохи трехцветного знамени. Лицо кузена на миг оказалось на свету, он сел. Поднялся старшина присяжных. Секретарь вытащил стопку смертных приговоров. За спиной прокурора кто-то прошептал:
– Камиль, что с вами?
Внезапно из стана обвиняемых донесся резкий вскрик. Обвиняемые вскочили с мест, их окружили стражники, судейские побросали бумаги. Один из обвиняемых, Шарль Валазе, спиной сполз со скамьи. Закричали женщины, толпа ринулась вперед, стражники ее удерживали.
– Ну и способ с этим покончить, – заметил присяжный.
Верньо, по-прежнему бесстрастный, сделал знак другому обвиняемому, доктору Леарди. Тот опустился на колени перед телом и поднял длинный кинжал, окровавленный до самой рукояти. Прокурор немедленно изъял кинжал.
– Я этого так не оставлю, – сказал Фукье. – Он мог направить кинжал на меня.
Бриссо сидел, уткнувшись в грудь подбородком. От крови Валазе черно-белые плиты стали алыми. Помещение пустело. Валазе, маленького и мертвого, подняли и унесли жандармы.
Однако это был не конец сегодняшней драмы. На выходе из зала гражданин Демулен рухнул в обморок.
Семнадцатого брюмера. Казнь Филиппа, известного как гражданин Эгалите. Его последняя трапеза состояла их двух отбивных, изрядного количества устриц и бутылки бордо. На эшафот он облачился в белый жилет, зеленый сюртук и штаны из желтой оленьей кожи. Очень по-английски.
– Что ж, любезный, – обратился он к Сансону, – поспешим.
Палач. С начала террора его накладные расходы взлетели. Он сам платит семерым работникам, и скоро ему придется ежедневно заказывать дюжину подвод в день. Раньше он обходился двумя помощниками и одной повозкой. Плата, которую палач может предложить, людей не прельщает. А еще он вынужден сам покупать веревки, которыми связывают приговоренных, и большие корзины, куда складывают тела. Поначалу гильотина казалась быстрым и удобным приспособлением, но, когда в день отрезают по двадцать-тридцать голов, это уже не так очевидно. Отдают ли себе отчет власти предержащие, сколько крови вытекает из обезглавленных тел? От крови все портится и гниет, особенно его одежда. Людям внизу не понять, что порой его забрызгивает до колен.
Это непростая работа. Если приговоренный, не дожидаясь казни, пытался свести счеты с жизнью, с ним бывает много лишней возни; если он без сознания от яда или потери крови, палач может надорвать спину, подтаскивая тело под лезвие. Недавно гражданин Фукье настоял, чтобы гильотинировали труп, хотя всем ясно, что это лишняя работа. Что уж говорить о калеках – чтобы привязать их к доске, приходится попотеть, и тогда толпа (особенно те, кому плохо видно) начинает шикать и свистеть. Тем временем очередь на эшафот растет, и те, кто стоит в конце, начинают кричать или лишаются чувств. Если клиенты – молодые, стойкие и здоровые мужчины, палачу проще, однако вы удивитесь, сколь немного таких среди приговоренных. Граждане, живущие неподалеку, жалуются, что он экономит на опилках, которые впитывают кровь, поэтому запах стоит невыносимый. Сам механизм надежен, прост и эффективен, хотя палачу приходится платить человеку, который периодически подтачивает лезвие.
Палач старается работать споро. Фукье не на что жаловаться. Возьмите, к примеру, бриссотинцев: двадцать один живой плюс труп, а он управился всего за тридцать шесть минут. Он не поставил бы умелого работника засекать время, и так рук не хватает, но любезный зритель с часами согласился помочь – просто на случай возможных претензий.
В былые дни палача уважали, на него смотрели снизу вверх. Был даже особый закон, запрещавший обзывать его бранными словами. Были постоянные зрители, приходившие полюбоваться умелой работой и понимавшие его трудности. Люди ходили на казни, потому что им нравилось. Но поглядите на этих проплаченных старух, которые вяжут для нужд армии, – они не могут дождаться окончания казни, чтобы пропить заработанные гроши. А национальные гвардейцы, которые присутствуют на казни по долгу службы, выдерживают не больше нескольких дней.
Некогда палач заказывал особую мессу по душам казненных, но сегодня такое не принято. Теперь они всего лишь строчки в списке. Раньше к смерти относились с почтением, и каждый клиент принимал ее по-своему. Ради них ты вставал ни свет ни заря, молился и облачался в алое, делал лицо, будто вырезанное из мрамора, и вставлял цветок в петлицу. А сейчас их привозят на повозках, как телят, рты по-телячьи расслаблены, глаза тусклые, все ошарашены скоростью, с какой пригнали из суда к месту казни. Ремесло палача больше не искусство – теперь это все равно что работать на скотобойне.
