– Посмотрим. Но это не значит, что я вам поверила насчет всего остального.
– Видишь ли, он хочет с тобой переспать. И не видит другого способа достичь своей цели, кроме как вступить с тобой в законный брак. Человек чести, наш Жорж-Жак. Почтенный, миролюбивый, к тому же большой домосед. На его месте я вел бы себя иначе.
Неожиданно Камиль наклонился, поставил локти на стол и прижал ладони к губам. Какое-то мгновение Луиза сомневалась, плачет он или смеется, но это продолжалось недолго.
– Смейтесь сколько хотите, – с горечью проговорила она. – Мне не привыкать.
– Ладно, ладно. Когда я перескажу Фабру наш разговор, – он всхлипывал и задыхался, – он мне не поверит. – Камиль вытер глаза. – Боюсь, тебе еще ко многому придется привыкнуть.
Она посмотрела на него сверху вниз.
– Вы не замерзли?
– Замерз. – Он встал. – Я должен собраться с мыслями. Сегодня нас с Жорж-Жаком изберут в комитет.
– Какой?
– Зачем тебе знать?
– Откуда вы знаете, что вас изберут, если выборов еще не было?
– Да, тебя еще учить и учить.
– Я хочу, чтобы он ушел из политики.
– Только через мой труп, – сказал Камиль.
Хмурый рассвет, угрюмое алое солнце. После встречи с Камилем Луиза ощущала себя нечистой. Дантон спал.
Сначала Дантон выступил в Конвенте, затем в якобинском клубе.
– Мысль арестовать Дюмурье приходила мне в голову не раз. Но я спрашивал себя, если я пойду на этот решительный шаг и враги о нем узнают – вообразите, как это поднимет их боевой дух. А если враги получат преимущество, меня могут заподозрить в измене. Граждане, я отдаю этот вопрос на ваше усмотрение – как бы вы поступили на моем месте?
– Как бы вы поступили? – спрашивал он Робеспьера. Был конец марта, на улице Оноре дул свежий ночной бриз. – Мы проводим вас до дома. Засвидетельствую свое почтение вашей супруге, Дюпле.
– В моем доме вам всегда рады, гражданин Дантон.
– Мне кажется, – сказал Сен-Жюст, – в такой ситуации надо действовать.
– Иногда лучше выждать, гражданин Сен-Жюст. Вам это в голову не приходило?
– Я бы его арестовал.
– Но вас там не было. Вы не знаете, каково положение в армии, сколько всего приходится учитывать.
– Разумеется, не знаю. Но зачем вы спрашиваете, если не намерены прислушиваться к нашим советам?
– Ваших советов он не просит, – сказал Камиль.
– Мне придется ехать на фронт самому, – объявил Сен-Жюст, – и на месте разбираться со всеми загадками.
– Вот и хорошо, – сказал Камиль.
– Вам не надоело ребячиться? – спросил его Робеспьер. – Если вы довольны собой, Дантон, если вы действовали из лучших побуждений, к вам нет никаких вопросов.
– Есть, – буркнул Сен-Жюст.
Во дворе дома Дюпле Брун с рычанием выскочил им навстречу, натянул цепь и положил лапы хозяину на плечи. Робеспьер поговорил с ним, видимо, посоветовал набраться терпения в ожидании поры, когда станет возможна истинная свобода. Они вошли в дом. Перед ними были все женщины Робеспьера (как их теперь называли). Мадам выглядела бодрой и пугающе благожелательной. Отныне ее жизненной целью было найти голодного якобинца, дабы немедленно отправиться на кухню, соорудить для гостя нечто незабываемое и заявить: «Я накормила патриота!» Надеяться в этом смысле на Робеспьера не приходилось – он совершенно не ценил ее усилий.
Они уселись в гостиной, по стенам которой были развешаны портреты. Дантон разглядывал их, а Робеспьер смотрел на него со стен: с улыбкой, полуулыбкой, серьезный; изящный в профиль или воинственный анфас, праздный или занятой, с одной собакой, с другой, без собаки. На этом фоне оригинал казался одним из множества изображений. Пока они обсуждали Бриссо, Ролана и Верньо, Робеспьер тихо сидел в сторонке. Вечные темы: юный Филипп Леба удалился в уголок, где принялся шептаться с Бабеттой. Никому не придет в голову его винить, подумал Дантон. Робеспьер поймал его взгляд и улыбнулся.
Еще один роман в промежутках между кровопусканиями. Главное, выкроить время.
Когда военный министр прибыл в Бельгию, Дюмурье арестовал его вместе с четырьмя официальными представителями Конвента и передал австриякам. Вскоре после этого он выпустил манифест, в котором заявлял, что собирается выступить на Париж, дабы восстановить порядок и власть закона. Войска взбунтовались и открыли по генералу огонь. С юным генералом Эгалите – Луи-Филиппом, сыном герцога, – он пересек австрийскую границу. Часом позже их взяли в плен.
Робеспьер – Конвенту: «Я требую, чтобы все члены Орлеанской семьи, известной как Эгалите, предстали перед Революционным трибуналом… И чтобы именно трибунал взял на себя ответственность за судебное преследование всех сообщников Дюмурье… Могу я назвать имена таких заслуженных патриотов, как мсье Верньо и мсье Бриссо? Я всецело полагаюсь на мудрость Конвента».
Нельзя сказать, однако, что Конвент проявил мудрость, учитывая то, что за этим последовало. У Жиронды был целый арсенал обвинений против Дантона: ложь, увиливание, незаконное присвоение средств. Когда он шел к трибуне, правые выкрикивали свое любимое оскорбление: кровопийца. Пока председатель хватался руками за голову и чуть ли не плакал, противники сошлись лицом к лицу, посыпались удары, и Дантону прошлось сцепиться с депутатами, которые хотели помешать ему выступить в свою защиту.
На лице Робеспьера, который смотрел на это с Горы, застыл ужас. Дантон занял трибуну, оставив за собой поверженных врагов. Казалось, схватка его только раззадорила.
– Я не страшусь ничего под солнцем! – проревел он, обращаясь к скамьям, где сидели правые.
Филиппу Эгалите показалось, что коллеги справа и слева слегка отодвинулись от него, как если бы он был Маратом, который тем временем хромал к трибуне, откуда только что сошел Дантон.
Когда Марат проходил мимо Дантона, их взгляды встретились, и Марат положил руку на пистолет, заткнутый за пояс, словно собирался пустить его в ход. Встав почти боком к аудитории, он простер руку вдоль края трибуны и оглядел собравшихся. Возможно, подумал Филипп Эгалите, я никогда больше не увижу, как он это делает.
Затем Марат запрокинул голову и обвел глазами зал, а после изящной, продолжительной паузы расхохотался.
– У меня от него кровь стынет в жилах, – прошептал депутат Леба Робеспьеру. – Как будто встретил кого-нибудь на кладбище.
– Ш-ш-ш, – сказал Робеспьер. – Слушайте.
Марат стянул с шеи красную косынку – это был сигнал, что шутки кончились. Снова пугающе медлительным жестом простер руку. Когда он наконец заговорил, его голос звучал тихо и бесстрастно. Его предложение было простым: Конвент отменяет неприкосновенность депутатов, чтобы под суд можно было отдать любого. Правые и левые разглядывали друг друга – каждый воображал процессию своих врагов, бредущих к хитроумному механизму доктора Гильотена. Двое депутатов Горы, сидевшие на расстоянии нескольких футов друг от друга, переглянулись и тут же в ужасе отвели глаза. Никто не смел смотреть в лицо Филиппу. Ходатайство Марата было поддержано всеми фракциями.
