На следующий день Луиза строго наказала слугам не говорить никому, что мсье дома. Она спустилась к нему еще до семи. Он уже встал, оделся и читал письма.
– Все-таки решили выйти из дома, гражданин Дантон?
Он поднял глаза и увидел, что она разочарована.
– Нет, я остаюсь. Но мне не спится… слишком много мыслей.
– Если спросят, вернулись ли вы, что мне отвечать?
– Солги.
– Вы уверены?
– Да. Мне нужно время, чтобы все обдумать.
– Думаю, в этом не будет большого греха.
– Я гляжу, со вчерашнего вечера ты стала смелей.
– Хватит надо мной смеяться. Если кто-то придет, я его не впущу, а если встречу кого-нибудь на пути в лавку…
– Отправь в лавку Мари.
– Я не разрешаю ей выходить. Она может проговориться. Я скажу, что не видела вас и что вашего возвращения не ждут.
– Вот это мне нравится.
Дантон вернулся к письмам. Его тон был добродушным, но в нем проскальзывали усталость и скука. Я не умею с ним разговаривать, подумала Луиза. Ах, почему я не Люсиль Демулен.
Вернулась она в девять, запыхавшись. Он с закрытыми глазами сидел перед чистым листом бумаги.
– Не пишется, – сказал он, открыв глаза. – Слова есть, но они никого не зажгут. Хорошо, что у меня есть свой журналист.
– Когда вы намерены выйти?
– Думаю, завтра. А что?
– Вам не удастся скрываться дольше. Я видела вашего журналиста. Он знает, что вы дома.
– Откуда?
– Он подозревает. Разумеется, я все отрицала. Я едва спаслась. Он не поверил ни единому моему слову.
– Тогда сходи к нему, извинись и признайся, что он был прав. Попроси защитить меня от мародеров из комитета – скажи, я еще не решил, что должен сказать по поводу Дюмурье. И пусть бросает все дела и вечером приходит со мной выпить.
– Не уверена, что мне следует передавать такие послания. Это неприлично.
– Если ты думаешь, что это и есть разгул, – сказал он, – тебе многому предстоит научиться.
На следующее утро Луиза встала даже раньше прежнего. Ее мать, спотыкаясь и застегиваясь на ходу, вышла из спальни.
– В такой час! – Она прекрасно знала, что слуги Дантона спят не в квартире, а на антресолях. – Ты застанешь его одного. Да и как ты туда войдешь?
Луиза показала зажатый в ладони ключ.
Она тихо открыла дверь в кабинет, где должен был сидеть Дантон, если он уже встал, в чем Луиза сомневалась. Камиль стоял у окна: рубашка, кюлоты, сапоги, всклокоченные волосы. Стол усеивали бумаги Дантона, исписанные поверху другим почерком.
– Доброе утро, – сказала Луиза. – Вы пьяны?
Ему потребовалось мгновение, чтобы вспылить.
– А что, разве похоже?
– Нет. Где гражданин Дантон?
– Я его прикончил, а последние три часа расчленял труп. Ты поможешь мне вынести его останки? Бога ради, Луиза, он спит в своей постели, где еще ему быть?
– Он пьян?
– И сильно. Вот зарядила. К чему все эти расспросы о пьянстве?
– Он признался мне, чем вы намерены заняться. Напиться.
– Ясно. Ты потрясена?
– Весьма. Что вы писали?
Он сел за письменный стол, откуда мог хорошенько разглядеть ее лицо.
– Полемическую статью.
– Читала я ваши статьи.
– Они прекрасны, не правда ли?
– Я думаю, они возмутительно жестоки и крайне вредны.
– Хорош бы я был в своем ремесле, если бы нежная юная дева вроде тебя их похвалила.
– Не думаю, что вы так уж хороши, – сказала она. – И вряд ли вы были сильно пьяны, если успели столько понаписать.
– Я могу писать в любом состоянии.
– Теперь многое становится ясно.
Она перевернула страницу, чувствуя на лице тяжелый взгляд его черных глаз. На шее у Камиля висела серебряная цепочка, но кулон был скрыт под рубашкой. Может быть, там распятие? Может быть, все не так плохо, как кажется? Луизе мучительно захотелось дотронуться до него, и это чувство было сильнее набожного желания узнать, что на цепочке, – ее духовник назвал бы это соблазном. Камиль поймал ее взгляд и вытащил из-за ворота рубашки диск с гравировкой, медальон. Внутри – он молча открыл медальон – лежала прядь светлых волос.
– Это волосы Люсиль?
Он кивнул. Она сжала медальон в левой руке, а правой провела по его коже у основания горла. Мгновение – и назад пути не было. Лучше бы я отрезала себе руку, подумала Луиза.
– Не волнуйся, ты перерастешь эту привязанность.
– Вы возмутительно тщеславны.
– Согласен. Не вижу смысла умерять свое тщеславие, а вот вам, гражданка, советую не распускать руки.
Он произнес это таким едким тоном, что Луиза чуть не расплакалась.
– Чем я вас так разозлила?
– Тем, что начала разговор, спросив, не пьян ли я, что не слишком вежливо, даже по нынешним меркам. И потом, если ты выстраиваешь свои войска на рассвете, будь готова, что придется вступить в сражение. Постарайся усвоить, Луиза: если ты вообразила, что влюблена в меня, тебе лучше передумать и поскорее меня разлюбить. Я не хочу никаких недомолвок. То, что Дантону позволено с моей женой, и то, что мне позволено с его, – разные вещи.
Молчание.
– Не трудись делать удивленное лицо, – сказал Камиль. – Все остальное ты уже сделала.
Луизу затрясло.
– Что он вам сказал? Что именно?
– Что он от тебя без ума.
– Так и сказал? В каких выражениях?
– Почему я должен удовлетворять твое любопытство?
– Когда он это сказал? Вечером?
– Утром.
– В каких словах?
– Не помню.
– Слова – ваша профессия, разве нет? – крикнула она на него. – Все-то вы помните.
– Он сказал: «Я без ума от Луизы».
Она не верит ему, но пусть.
– Он говорил серьезно? Как?
– Как?
– Да, как?
– Как всегда в четыре утра.
– Что это значит?
– Выйдешь замуж, узнаешь.
– Порой, – сказала она, – я думаю, что вы и есть воплощенное зло. Это грубое слово, но я действительно так думаю.
Камиль скромно опустил ресницы:
– Я стараюсь. Впрочем, Луиза, не советую тебе быть со мной неласковой – в некотором смысле нам с тобой жить. Если ты не попытаешься его изменить, но ты же не станешь этого делать?
