– Черт подери, – сказал Дюмурье, – мне обещали подкрепление в тридцать тысяч солдат. Пусть Конвент напишет мне, почему они застряли в пути.
– Вам известно, что вас хотят арестовать? В Комитете общей безопасности есть горячие головы. Против вас выступает депутат Леба – боюсь, этого юношу весьма ценит Робеспьер. И Давид.
– Комитеты? – переспросил генерал. – Пусть попробуют. В окружении моих солдат. На что способен Давид, уколоть меня своей кистью?
– Напрасно вы так беспечны, генерал. Вспомните о Революционном трибунале. Не думаю, что он станет разбираться, было ваше поражение неудачей или изменой, – для него вы человек, который проиграл Франции сражение. Разговаривая со мною, выбирайте слова, ибо меня прислали оценить вашу позицию и представить отчет Конвенту и Комитету общественного спасения.
Дюмурье отпрянул:
– Дантон, мы же добрые друзья! Мы же трудились вместе – Бога ради, я вас не узнаю. Что происходит?
– Не знаю. Возможно, последствия длительного полового воздержания.
Генерал взглянул в лицо Дантону, ничего на нем не прочел, отвернулся и пробормотал:
– Подумать только, какие-то комитеты!
– Комитеты весьма полезны, генерал. Если их члены трудятся вместе, не жалея сил, удивительно, сколь многого они способны достичь! А скоро комитеты будут управлять революцией – министры уже работают под их надзором. Отныне министры утратили прежнее влияние.
– А правда, что министрам запрещено входить в Конвент?
– Временно. Толпа забаррикадировала их в Министерстве иностранных дел, чтобы они не вмешались в дебаты. Вас обрадует, что военный министр, проявив истинную воинскую доблесть, сбежал, перебравшись через стену.
– Это не шутки, – сказал генерал. – Это анархия.
– Я хотел быть уверен, что мои предложения пройдут, – сказал Дантон.
Генерал позволил себе опуститься на стул, поднес ко лбу сжатый кулак.
– Господи, с меня хватит. В мои годы пора задуматься об отставке. Скажите, Дантон, как там в Париже? Как поживают мои преданные друзья? К примеру, Марат.
– Доктор Марат нисколько не изменился. Стал чуть желтее и еще сильнее сморщился. Он принимает особые ванны, чтобы утишить боль.
– Любая ванна пойдет ему на пользу, – пробормотал генерал. – Даже обычная.
– Из-за ванн ему приходится чаще оставаться дома. Боюсь, это не улучшает его характер.
– Камиль по-прежнему с ним беседует?
– Да, нам полезно знать его мнение. Никто не может соперничать с Маратом по части влияния на людские умы. Эбер мечтает о таком, но люди не дураки.
– А как поживает молодой гражданин Робеспьер?
– Постарел. Много трудится.
– Еще не женился на этой неуклюжей девице?
– Нет, но теперь он с ней спит.
– Неужели? – Генерал поднял бровь. – Уже кое-что. Но когда я думаю о том, что он мог бы получить все, что пожелает… это трагедия, Дантон, трагедия. Надеюсь, он не заседает в комитетах?
– Нет. Его продолжают выбирать, но он неизменно отказывается.
– Странно, не правда ли? Политика не для него. Я не знаю никого, кто так боялся бы власти.
– Он обладает огромной властью, но предпочитает действовать неофициально.
– Он меня озадачивает. Как и вас, полагаю. Впрочем, хватит о нем – как поживает прекрасная Манон?
– Говорят, по-прежнему влюблена. Разве любовь не должна смягчать женщин, делать их покладистее? Слышали бы вы речи, которые она пишет для своих друзей в Конвенте.
– Ваш ребенок выжил?
– Нет.
– Соболезную. – Генерал поднял глаза. – Послушайте, Дантон, мне нужно кое-что вам сказать. Но услуга за услугу.
– Я тоже вас люблю.
– Возможно, именно вы проявляете беспечность. Слушайте внимательно. Ролан написал мне письмо. Он просит развернуть армию и выступить на Париж. Чтобы восстановить порядок. А также сокрушить некую фракцию, а именно якобинцев. Сокрушить Робеспьера. И вас.
– Понимаю. Письмо при вас?
– Да, но я вам его не отдам. Я сказал это не для того, чтобы вы притащили Ролана в ваш трибунал. Просто хочу, чтобы вы помнили, сколь многим мне обязаны.
– А вам не терпится выступить на Париж?
– А кстати, гражданин, как поживают ваши британские приятели?
– Не понимаю, о чем вы.
– Хватит, Дантон, вы слишком умны, чтобы тратить на такое время. Вы поддерживаете связь с эмигрантами в Англии. На случай, если их ждет успех. У вас есть друзья на скамьях Жиронды и в палате общин. Вы накоротке с генералами и министрами и получаете деньги от всех европейских дворов. – Он поднял глаза, подпер рукой подбородок. – Вы приложили руку ко всему, что творилось в Европе в последние три года. Сколько вам лет, Дантон?
– Тридцать три.
– Господи. Я-то думал, революция – дело молодых.
– К чему вы клоните, генерал?
– Возвращайтесь в Париж и подготовьте город к вступлению армии. Подготовьте парижан к восстановлению монархии, которая, безусловно, будет основана на конституции. Маленький дофин на троне, герцог Орлеанский – регент. Это лучший выход для Франции, для меня и для вас.
– Нет.
– И что вы намерены предпринять?
– Я вернусь в Париж и предъявлю официальное обвинение Ролану и Бриссо, что еще важнее. Я вышвырну их из Конвента. Мы с Робеспьером объединим наши усилия и наше влияние и добьемся мирного соглашения. Но если Европа не захочет мира, можете не сомневаться, я призову к оружию целую нацию.
– И вы в это верите? Что сумеете вышвырнуть жирондистов из Конвента?
– Конечно верю. Возможно, это займет месяцы, а не недели. Но у меня есть средства, почва подготовлена.
– Вы когда-нибудь устаете?
– Я привык. Я с самого начала пытался выпутаться из этой чертовой авантюры.
– Я вам не верю, – сказал Дюмурье.
– Как вам угодно.
– Республике полгода, а она уже разваливается. Сплотить нацию способна только монархия. Неужели вы этого не видите? Монархия необходима, чтобы объединить страну, – и тогда мы выиграем войну.
Дантон мотнул головой.
– Победителям достается все, – сказал Дюмурье. – Полагаю, вы уже присмотрели самые жирные куски?
– Я буду защищать республику, – сказал Дантон.
– Почему?
– Потому что не знаю ничего более достойного.
– Достойного? С такими защитниками?
– Возможно, ее отдельные составляющие продажны и не заслуживают доверия, но на свете нет ничего достойнее республики. Да, ей служат такие, как я, как Фабр, как Эбер, но и такие, как Камиль. В восемьдесят девятом он готов был умереть за республику.
