– Одиннадцатого декабря. Больше месяца назад, Жорж.
– Когда его принесли?
– Прости, не знаю. На меня кто-то клевещет, – сказала она. – Что там, в чем меня обвиняют?
Раздраженно фыркнув, он скомкал письмо в кулаке:
– Ты здесь ни при чем. О Боже, Боже, Боже мой!
Она с тревогой посмотрела на него, указывая на Антуана. Малыш вцепился в ее юбку и спросил шепотом:
– Он злится?
Габриэль приложила палец к губам.
– Кто сейчас председатель Конвента?
Она задумалась – председатель менялся каждые две недели.
– Не знаю. Прости, Жорж.
– Где мои друзья? Куда они подевались, когда я в них так нуждаюсь? Я должен сообщить Робеспьеру, ему достаточно щелкнуть пальцами, чтобы получить все, что захочет.
– Не смешите меня. – Они не слышали, как вошел Камиль. – Я знаю, что должен быть в Школе верховой езды, – сказал он, – но я не выношу этих речей про Людовика. Мы вернемся туда вместе. Что вы здесь…
Антуан с плаксивой гримасой вскочил с пола, роняя солдатиков, и подбежал к Камилю. Тот подхватил его на руки.
– Что случилось, Жорж? Час назад ты был в прекрасном настроении.
Габриэль разжала губы, переводя взгляд с одного на другого:
– Значит, сначала ты зашел туда. К Люсиль, а не ко мне.
– Довольно, – рявкнул Дантон.
Малыш заревел. Его отец крикнул служанке, и та явилась, всплескивая руками. Катрин кудахтала, пытаясь отцепить пальчики Антуана от волос Камиля.
– Вот так и возвращайся домой. Тебя не было месяц, а твой ребенок бросается на шею другому.
Катрин унесла ребенка. Габриэль хотелось закрыть уши руками, чтобы не слышать его панических воплей, но она боялась сдвинуться с места и привлечь внимание мужа. Казалось, гнев сочится из пор Жоржа. Он схватил Камиля и толкнул на диван рядом с ней.
– Сядьте. – Он бросил письмо на колени Габриэль. – От Бертрана де Моллевиля, бывшего министра, который нашел теплое местечко в Лондоне. Прочтите вы оба и посочувствуйте мне.
Габриэль разгладила письмо на колене и подвинула близорукому Камилю, однако тот уловил суть еще до того, как она дочитала первое предложение. Он отвел глаза, тонкие изящные пальцы взлетели ко лбу. Камиль обхватил голову руками, словно в ожидании неминуемой катастрофы.
– Вы очень помогли мне, Камиль, – сказал ее муж.
Габриэль отвела взгляд от испуганного лица Камиля и прочла:
Должен поставить вас в известность, что среди бумаг, оставленных на мое попечение покойным мсье Монмореном в июне прошлого года, – бумаг, которые я увез с собой за границу, – обнаружилась записка с указанием сумм, выплаченных вам британским министерством иностранных дел с датами платежей, а также с указанием обстоятельств и посредников, через которых…
– Да, – промолвил Дантон, – я именно тот, кем в эту минуту вы называете меня про себя.
Габриэль скользнула глазами в низ страницы: «У меня есть ваша собственноручная расписка… Сим извещаю, что оба документа приложены к письму, которое я написал председателю Национального конвента…»
– Жорж, чего он хочет? – прошептала она.
– Читай, – сказал он. – Письмо с приложенными документами отослано его другу в Париже, чтобы тот переслал их председателю Конвента, если я не спасу короля…
Ее глаза скользили по угрозам и обещаниям: «…если в деле с королем вы не проявите себя, как приличествует человеку, которому король платил столь щедро… если вы посодействуете в этом вопросе, что для вас, безусловно, не составит труда, не сомневайтесь, ваши усилия будут вознаграждены».
– Это шантаж, Габриэль, – решительно промолвил Камиль. – Монморен был министром иностранных дел, после бегства короля мы отправили его в отставку, однако он оставался в ближайшем окружении Людовика. Его убили в тюрьме в сентябре. А де Моллевиль был у Людовика морским министром.
– Что нам делать? – Габриэль протянула мужу руку, словно хотела утешить, но на ее лице было написано смятение.
Дантон отпрянул от нее.
– Надо было мне убить их всех, – сказал он. – Зарезать, пока была возможность.
В соседней комнате Антуан заливался плачем.
– Я всегда верила, – сказала Габриэль, – что в душе ты не революционер, что ты человек короля.
Он обернулся и рассмеялся ей в лицо.
– Сохраняй ему верность. Если ты брал его деньги, жил на них, покупал землю, – прошу тебя, сохраняй ему верность сейчас. Ты знаешь, как поступить, а если ты этого не сделаешь… – Габриэль не знала, чем закончить фразу. У нее не укладывалось в голове, какие могут быть последствия. Публичный позор? Или того хуже? Суд? – Ты должен спасти его, у тебя нет выбора.
– И ты считаешь, дорогая моя, что меня вознаградят за труды? Ты действительно так считаешь? Ты словно малое дитя. Если я спасу Людовика – они правы, мне это не составит труда, – они припрячут доказательства до лучших времен, сделав меня своей марионеткой. А когда я утрачу влияние и перестану быть им полезен, вытащат их наружу. Назло мне, для того чтобы посеять смятение.
– Почему бы вам не потребовать документы? – спросил Камиль. – Сделать их частью сделки? Вместе с деньгами. Если вы уверены, что вам удастся это провернуть. Если вы возьмете их деньги.
Дантон повернулся к нему:
– Объяснитесь, что вы имеете в виду.
– Если есть способ выйти сухим из воды, спасти Людовика, не утратить доверия патриотов и вытянуть еще денег из англичан, сделайте это.
Еще недавно Дантон мягко ответил бы: буду дураком, если не сделаю. Камиль улыбнулся бы и подумал: вот вечно он пытается казаться хуже, чем есть. Однако сегодня он с растерянностью видел: у Дантона нет ответа, Дантон не знает, что делать, не управляет собой. Он встал. Габриэль резко вскочила. Дантон ударил ее по лицу с такой силой, что она отлетела к дивану.
– Господи, – сказал Камиль, – да вы просто герой.
Дантон закрыл руками лицо, тяжело дыша, глотая слезы унижения и ярости. В последний раз он плакал, когда его забодал бык, в том возрасте, когда ребенок способен с легкостью пустить слезу или обкакаться. Спустя мгновение он отнял руки от лица. Жена смотрела на него, не проронив ни слезинки. Дантон рухнул к ее ногам.
– Я никогда себе этого не прощу.
Габриэль осторожно коснулась губы.
– Лучше бы ты крушил посуду, – сказала она, – а не налетал на людей. Особенно на тех, кто ни в чем не провинился и попал тебе под руку. – Она сжала кулаки, чтобы не тянуть руки к лицу, – пусть видит, что натворил.
– Я тебя не заслуживаю, – сказал он. – Прости меня. Это относилось не к тебе.
– Я не стала бы думать о тебе лучше, если бы ты ударом отбросил Камиля на другую половину комнаты.
