– Проблема в том, что Камиль решил бросить Сен-Жюсту вызов.
– Разумеется, вызов по всем фронтам. Возможно, мы испорчены прагматизмом, но стоит нам с кем-то схлестнуться – и мы вспоминаем о наших принципах.
– Господи, – сказал Эро, – а ведь сегодня вечером я собирался вас соблазнить. Кажется, нас занесло не туда.
– Могли бы с тем же успехом пойти на собрание якобинцев.
Она одарила его милой улыбкой. Вид у Эро был огорченным.
Генерал Дийон заглядывал к ней всякий раз, как оказывался в Париже. Нельзя было не восхищаться его ростом, каштановой шевелюрой и умением с каждым годом выглядеть все моложе. Успех при Вальми, без сомнения, пошел ему на пользу – ничего так не бодрит мужчину, как победа. Дийон никогда не заговаривал о войне. Появлялся он после обеда, когда заседал Конвент. Его подход был так своеобразен, что вполне заслуживал именоваться стратегией. Люсиль не удержалась и рассказала о нем Камилю, и тот согласился, что выбранный генералом окольный путь весьма необычен. Пока Кролик угрюмо намекал на неверность Камиля, а Эро негодовал, что она несчастна, и рвался это исправить, генерал рассказывал ей истории о жизни на Мартинике или великолепной глупости дореволюционного двора, о том, как его дочери, ровеснице Люсиль, посоветовали не стоять на свету, чтобы сияние ее юной кожи не злило увядающую королеву. Он вспоминал историю своей безумной и прославленной франко-итальянской семьи, причуды своей второй жены Лауры, своих многочисленных пустеньких любовниц. Описывал фауну Вест-Индии, жару, морскую голубизну, густую зелень сбегающих к морю холмов, гнилостное благоухание цветов. Идиотские церемонии, которые посещал губернатор Тобаго, то есть он сам. В целом генерал повествовал о том, как сладка была жизнь отпрыска старой благородной фамилии, который никогда не нуждался в деньгах, обладая при этом редкой внешней привлекательностью и утонченностью, а еще умением приспосабливаться.
Затем генерал переходил к достоинствам молодого человека, за которого ей посчастливилось выйти замуж. Он мог цитировать огромные куски из статей Камиля, и цитировать точно. Дийон объяснял ей – да, именно ей, – что чувствительным людям вроде Камиля нельзя ничего запрещать, пусть делают что хотят, если это не выходит за рамки закона или выходит, но не слишком сильно.
Затем, не теряя времени, он клал руку ей на талию и попытался поцеловать, приговаривая: малышка Люсиль, давайте уже займемся любовью как положено. И когда она говорила «нет», глядел скептически и спрашивал: почему она отказывается от радостей жизни? Она же не думает, что Камиль будет против?
О чем совершенно не догадывались эти господа, чего решительно не понимали, так это ее чувств. Они понятия не имели об изысканной пытке, которую она изобрела для себя, о дыбе, на которой были растянуты ее дни и недели. Люсиль холодно спрашивает себя: что будет, если с Камилем что-нибудь случится? Если – назовем вещи своими именами – его убьют? (Бог свидетель, будь она убийцей, она бы не устояла.) Разумеется, Люсиль изводила себя этим вопросом с восемьдесят девятого года, но сейчас она одержима Камилем еще сильнее, чем раньше. Ничто не готовило ее к такому повороту; ей говорили, что после исступления первого года чувства супругов остывают. Никто даже не намекнул ей, что можно влюбляться все сильнее и сильнее, пока не почувствуешь, что сыта этим по горло, пока не истощишь свою душу, день за днем растворяя в любви свою суть. Если бы Камиля не было – если бы его не стало, – ей осталось бы из чувства долга влачить полужизнь, тащиться в тоске и холоде навстречу смерти, в то время как важнейшая часть ее души попросту отмерла бы. Если с ним что-нибудь случится, думала Люсиль, я покончу с собой. Заявлю об этом официально – по крайней мере, меня смогут похоронить. О моем малютке позаботится моя мать.
Разумеется, она никогда не заикалась об этой пытке, иначе ее сочли бы безумицей. Ныне Камиль почти сумел обратить свои слабости в силу. Лежандр журил его за то, что он больше не выступает в Конвенте.
– Мой дорогой Лежандр, – ответил ему Камиль, – не у всех же луженая глотка, как у вас.
Ты неуклюж, туп и скоро лопнешь от собственной значимости, говорила его улыбка. Его коллеги по Горе надеялись, что Камиль объяснит им, чем вызвано неистовство Марата, отношения с которым поддерживали только он и Фрерон. (У Марата появился новый оппонент, бывший священник и громогласный санкюлот, Жак Ру.)
– Вы опередили свое время на два века, – говорил Марату Камиль.
Марат, смертельно бледный, с каждым днем все больше походивший на рептилию, только моргал. Вероятно, это могло сойти за согласие.
Камиль хотел Конвента без бриссотинцев, а еще суда над королем и королевой. Он вступил в зиму девяносто второго года с горящими глазами. Когда он бывал дома, Люсиль была счастлива и могла развлекаться, примеряя чужие роли, в чем (и это признавали ее мать и сестра) достигла совершенства. Когда его не было, она ждала у окна, скучающим тоном заговаривая о Камиле со всеми подряд.
Уже год, как иностранное вторжение никого не страшит, кроме разве что интендантов, ведающих запасами плесневелого хлеба и сапогами с картонными подметками. Интендантов, видевших, как крестьяне плюют на правительственные банкноты и тянут лапы к золоту. Республика была младше ее сына. Ребенок, изучавший этот мир по большей части лежа на спине, смотрел круглыми обсидиановыми глазами и улыбался всем без разбору. Робеспьер заходил проведать крестника, старые приятельницы ее матери давали малышу подержаться за свой пальчик и бесконечно рассказывали о собственных детях, когда те были в колыбели. Камиль носил его по комнате и шептал, что его путь в жизни будет прямым, что любой его каприз будет исполнен и что, учитывая отцовский опыт, его никогда не отдадут ни в какую ужасную школу. Ее мать суетилась над малышом, показывала ему кошку, небо, деревья. Однако сама Люсиль со стыдом сознавала, что ее не тянет развивать его ум; она была постоялицей, снявшей жилье ненадолго.
Чтобы добраться до дома, где живет Марат, нужно пройти по узкому переулку между двумя лавками и пересечь внутренний дворик с колодцем в углу. Справа каменная лестница с железными перилами. По ней на второй этаж.
После того как вы постучались, вас подвергнет инспекции какая-нибудь из женщин Марата – возможно, обе. Это займет время. Альбертина, сестра из его невообразимого детства, являет собой свирепый и иссохший женский остов. У Симоны Эврар спокойное овальное лицо, каштановые волосы, крупный рот. Этот гость не вызвал у них подозрений. Путь свободен. Друг народа сидит у себя в кабинете.
– Мне нравится, как вы бежите ко мне вприпрыжку, – говорит он, имея в виду, что ему это, напротив, сильно не по душе.
– Я не бегу, – возразил Камиль, – а крадусь, вжав голову в плечи.
Марат дома. Симона, его гражданская жена, поставила перед ним кофейник с черным горьким кофе.
– Если вы намерены обсуждать преступления бриссотинцев, – сказала она, – это займет некоторое время. Дайте мне знать, когда вам понадобится свеча.
– Вы пришли сами, – спросил Марат, – или вас прислали?
