– Они в ссоре.
– И какова причина?
– Политика.
– Выходит, я ошибался насчет Габриэль.
– Это не абстрактный спор. Это то, как мы проживаем нашу жизнь.
– Я не хочу читать вам нотаций, Камиль.
– Нет, хотите.
– Что ж, тогда послушайте. Прекратите играть и отговаривайте Дантона. Чаще бывайте дома. Заставьте вашу жену вспомнить о приличиях. Если хотите завести любовницу, делайте все скрытно, не выставляйте ее напоказ.
– Но я не хочу заводить любовницу.
– Нет – и не надо. Ваш образ жизни в некоторой степени бесчестит наши идеалы.
– Прекратите. Я никогда не ратовал за эти идеалы.
– Послушайте…
– Нет, Макс, это вы послушайте. С тех пор как мы знаем друг друга, вы всегда пытались оградить меня от неприятностей. Но я думаю, вам следует оставить этот напыщенный тон. Еще несколько месяцев назад вы даже не заикались о том, что я «бесчещу идеалы». Вы были заняты другим. Вы преспокойно закрывали глаза на то, что вам не по нраву. А теперь вы раздуваете из этого целую историю. И даже не вы, а Сен-Жюст.
– Дался вам этот Сен-Жюст.
– Я должен сразиться с ним сейчас, пока это мне на пользу. Он сказал, от меня одна морока. Из этого я делаю вывод, что он хочет от меня избавиться.
– Избавиться?
– Вот именно, избавиться, принизить, вышвырнуть обратно в Гиз. Туда, где мое яростное возмущение не будет разрывать ему сердце звуками моего дурацкого заикания.
На какое-то мгновение они замедлили шаг и взглянули друг другу в лицо.
– Я мало чем могу помочь в ваших личных разногласиях.
– По крайней мере, не занимайте его сторону.
– Я не хочу занимать ничьих сторон. Мне это ни к чему. Я высоко ценю вас обоих как людей, как политиков… вам не кажется, что мы далеко забрались?
– Да. Куда мы идем?
– Не хотите проведать мою сестру?
– А Элеонора дома?
– Она берет уроки рисования. Я знаю, она вас не жалует.
– Вы собираетесь на ней жениться?
– Не знаю. Могу ли я? Она ревнует меня к моим друзьям, к моей работе.
– Вы женитесь на ней?
– Когда-нибудь, возможно.
– А еще… нет, ничего.
Камиль часто бывал близок к тому, чтобы рассказать ему, что случилось между ним и Бабеттой в то утро, когда родился его сын. Но Макс так трепетно относился к Бабетте, общался с ней с такой непринужденностью (не то что с прочими людьми), что казалось жестокостью разрушать доверие, которое он к ней питал. И потом, Камиль опасался, что ему не поверят. Он бы этому не удивился. Да и как рассказать, не привнося собственных толкований, не представляя случившееся на чужой суд? Невозможно. Поэтому в доме Дюпле он вел себя очень осторожно и предельно вежливо – со всеми, за исключением Элеоноры. Однако забыть о том, что случилось, не мог. Однажды он попытался рассказать Дантону, но передумал – тот наверняка скажет, что это очередная его выдумка, что он живет в мире фантазий.
Рядом с ним раздавался голос Робеспьера:
– …порой я думаю, что надо желать именно постепенного стирания индивидуальности, а вовсе не статуса героя, – другими словами, куда лучше вычеркнуть себя из истории. История человеческой расы насквозь фальшива – она писалась дурными правителями, чтобы оправдать свое правление, королями и тиранами в стремлении себя обелить. Мысль, что историю создают великие люди, довольно абсурдна, если посмотреть на нее с точки зрения народа. Настоящие герои – те, кто противостоит тиранам, а в природе тирании не только уничтожить тех, кто ей сопротивляется, но и стереть их имена, предать их забвению, чтобы любое сопротивление выглядело бесполезным.
Прохожий замедлил шаг, всматриваясь в их лица.
– Простите, – сказал он. – Добрый гражданин, вы, случаем, не Робеспьер?
Робеспьер даже на него не взглянул.
– Вы поняли, что я сказал о героях? Для героев нет места. Сопротивление тирании означает забвение. Я упаду в объятия забвения. Мое имя будет стерто со страниц истории.
– Добрый гражданин, простите, – не отставал прохожий патриот.
На миг Робеспьер перевел на него глаза.
– Да, я Робеспьер, – сказал он и положил руку на плечо Демулена. – Камиль, история – это выдумка.
Робеспьер…Поймите, вы не в состоянии представить, что это для меня значило. Первые два года в школе я не то чтобы страдал, я даже был по-своему доволен, но я был отрезан от людей, замкнулся в своей келье – и тогда появился Камиль… думаете, во мне говорит сентиментальность?
Сен-Жюст. Думаю, так.
Робеспьер. Вам не понять.
Сен-Жюст. К чему эта одержимость прошлым? Почему бы не взглянуть в будущее?
Робеспьер. Многие из нас хотели бы забыть прошлое, но это невозможно, вы не в силах полностью выбросить прошлое из головы. Вы моложе меня – естественно, все ваши думы о будущем. У вас нет прошлого.
Сен-Жюст. Сколько-то есть.
Робеспьер. До революции вы были студентом, вы только готовились жить. У вас никогда не было иной профессии. Вы профессиональный революционер. Вы человек другой породы.
Сен-Жюст. Я думал об этом.
Робеспьер. Если бы я мог объяснить… когда появился Камиль… я… порой мне было непросто сходиться с людьми, а им было трудно со мной. Я не понимал, что он во мне нашел, но я обрадовался. Он притягивал людей, словно магнит. С тех пор все осталось по-прежнему. В десять лет он уже излучал это сумрачное сияние.
Сен-Жюст. У вас разыгралось воображение.
Робеспьер. Для меня все стало проще. Камиль вечно жаловался, что семье нет до него дела. Признаться, я этого не замечал. Да и какое это имело значение, если все вокруг были от него без ума?
Сен-Жюст. Вы хотите сказать, что в силу некоторых ассоциаций, связанных с вашим прошлым, все, что он делает, заслуживает одобрения?
Робеспьер. Нет, я просто пытаюсь объяснить вам, что он совсем не прост, и, что бы он ни сделал, мы всегда останемся близкими друзьями. Камиль очень умен, вы знаете. И он очень хороший журналист.
Сен-Жюст. Я сомневаюсь в ценности журналистов.
Робеспьер. Вы просто его не любите, не правда ли?
Глава 3
Осязаемое воплощение власти
(1792–1793)
Дантон думал: от послов у меня головная боль. Какую-то часть дня, каждого дня, он молча сидел над картами, перекраивая континент, Турция, Швеция, Англия, Венеция… Нельзя допустить, чтобы Англия вступила в войну. Умолять о нейтралитете… Держать английский флот подальше от… а между тем английские шпионы везде, ходят слухи о диверсиях и фальшивомонетчиках… Да, прав Робеспьер: Англия – наш извечный враг. Но если мы ввяжемся в такую войну, хватит ли нам жизни, чтобы ее закончить? Не то чтобы мы надеялись прожить долго.
