– Ничего нового.
– Почему вы позволяете им такое говорить? Это правда?
– Я думал, вы перестали верить газетам после той истории с Аннеттой и аббатом Терре.
– Это была нелепейшая выдумка – люди на такое падки. Однако неужели вам нравится, что болтают про вас?
– Что именно?
– Якобы Дантон творит что душе угодно и вы не в силах ему помешать.
– Я не в силах ему помешать, – пробормотал Камиль.
– Упоминают и других мужчин. Я не желаю, чтобы так говорили о Люсиль. Вы должны заставить ее…
– Люсиль по душе ее репутация, хотя она ее не вполне заслуживает.
– Но почему? Если это неправда, почему она дает повод к подобным слухам? Очевидно, вы ею пренебрегаете.
– Нет, это не так. Мы живем душа в душу. Но, Клод, не кричите на меня. У меня был ужасный день. Во время речи Робеспьера…
В дверь просунулась голова, в те дни слуги не особенно церемонились с хозяевами.
– Господа, пришел гражданин Робеспьер.
После несостоявшейся помолвки с Адель Робеспьер заглядывал редко. Но от дома его не отлучили – ему удалось сохранить репутацию. Клод поспешил приветствовать гостя. Слуга, запутавшись с обращениями, юркнул за дверь и захлопнул ее за собой.
– Робеспьер, – сказал Клод, – рад вас видеть. Вы не поможете нам разобраться?
– Мой тесть одержим страхом скандала.
– А вы, – просто сказал Клод, – одержимы дьяволом.
– Позвольте мне посмотреть, – сказал Робеспьер. Он пребывал в приподнятом состоянии духа, чего с ним не случалось уже давно, и еле удерживался от смеха. – Асмодей?
– Асмодей начинал серафимом, – сказал Камиль.
– Как и вы. Итак, что заставило вас сбежать во время моей речи?
– Ничего. То есть я кое-чего не понял, позволил себе высказать сомнения, и на меня набросились.
– Да, я знаю. Они об этом сожалеют.
– Только не Сен-Жюст.
– Нет, Сен-Жюст весьма решителен в своих суждениях и не позволяет колебаний.
– Не позволяет? Бога ради, я не нуждаюсь в его позволении. Он сказал, что от меня одна морока. Имеет ли право тот, кто вступил в наши ряды, когда революция уже совершилась, на такие слова?
– Не кричите на меня, Камиль. У него есть право высказывать собственное мнение.
– А у меня, значит, нет?
– Никто вас не обвиняет – они всего лишь возмутились, когда вы его высказали. Камиль болезненно чувствителен, – добавил Робеспьер добродушно, обращаясь к Дюплесси.
– Хотел бы я, чтобы он был более чувствителен в других вопросах. – Клод кивнул в сторону газет.
Робеспьер вроде бы смутился, снял очки, глаза под ними были красными. Клод гадал, откуда у него столько терпения, сколько самообладания, как его хватает на все.
– Разумеется, подобные слухи следует пресекать, – заявил Робеспьер. – Нет, не пресекать, иначе может показаться, что за ними что-то есть. Следует вести себя крайне осмотрительно.
– Чтобы не привлекать внимания к нашим грехам, – сказал Камиль.
– Я должен забрать Камиля с собой, – обратился Робеспьер к Клоду. – Не позволяйте газетам нарушать ваше душевное спокойствие.
– Думаете, у меня его много осталось? – Клод встал их проводить. – Вы будете в Бур-ла-Рен в выходные?
– Бур-ла-Републик, – поправил Камиль. – У хороших патриотов не бывает выходных.
– Вы можете позволить себе выходной, если хотите, – заметил Робеспьер.
– Я был бы рад, если бы вы к нам присоединились, – сказал Клод. – Впрочем, едва ли.
– Сейчас я очень занят. Спор с Луве отнял у меня много времени.
Да вас и не отпустят, подумал Камиль, если только с Элеонорой и мамашей в качестве дуэньи для Элеоноры, Шарлоттой в качестве компаньонки для мамаши, а еще Бабеттой, которая закатит скандал, если не дать ей сладкого, и Виктуар, потому что нечестно оставлять ее дома одну.
– Можно я приеду? – спросил он тестя.
– Да, Люсиль нуждается в свежем воздухе, а вам, я полагаю, не помешает отвлечься от дрязг.
– Вы правы, будем ссориться в семейном кругу.
На лице Клода проступила слабая улыбка.
– Чем мы намерены заняться? – спросил Камиль.
– Мы намерены прогуляться и посмотреть, узнают ли нас на улицах. А знаете, мне показалось, ваш тесть вас почти любит.
– Неужели?
– Кажется, он начинает к вам привыкать. В его возрасте любимое занятие жаловаться и перемывать другим кости. И тем не менее…
– К чему вам это? Какая разница, узнают ли нас на улицах?
– У меня есть одна идея. Я слышал, люди говорили, что я пустышка. Вы с этим согласны?
– Нет, это определение вам совершенно не подходит.
– Сам я называю себя темной лошадкой.
– Темной лошадкой? – Это прелюдия, подумал Камиль, к чудовищному взрыву робости. Робеспьер не выносил свою славу, и его скромность, если ее не унять, принимала самые чудовищные формы. – Простите, если помешал вам сосредоточиться во время вашей речи.
– Ничего страшного, зато Луве окончательно раздавлен. Теперь они дважды подумают, прежде чем снова на меня напасть. Конвент теперь у меня вот здесь. – Робеспьер сложил ладони чашечкой.
– Вы выглядите очень усталым Макс.
– Я устаю, стоит мне об этом подумать. Не важно. Кое-чего я добился. А вот вы выглядите отлично. Так, словно еще не насытились революцией.
– По мнению бриссотинцев, это все распутная жизнь, которую я веду. Пусть думают, меня это устраивает.
Прохожий замедлил шаг, заглянул им в лица и нахмурился.
– Не знаю, – заметил Камиль. – Вы правда хотите, чтобы люди вас узнавали?
– Нет. Я хочу покоя. Никуда нельзя пойти, чтобы тебя не подслушивали.
Радостное возбуждение ушло; теперь у Робеспьера часто бывал затравленный взгляд, а губы растягивались в тонкую тревожную линию.
– Вы действительно так думаете? Что люди прислушиваются к вашим разговорам?
– Я это знаю. – (Пожил бы ты с моей сестрой Шарлоттой, подумал он, ты бы в этом не сомневался.) – Камиль, мне кажется, вам следует серьезнее отнестись к тому, что пишут газеты бриссотинцев. Понятно, что ими движет злоба, но им не приходится ничего придумывать. Это выглядит очень дурно, особенно сейчас, когда гражданка Дантон нездорова, ее мужа не застать дома, зато вас двоих часто видят в городе с женщинами.
– Макс, я провожу почти все вечера в якобинском комитете по переписке. А Габриэль вовсе не больна, она ждет ребенка.
– Да, но, когда я разговаривал с ней в начале недели, мне показалось, что она нездорова. Они с Жоржем почти не выходят и нигде не бывают вместе.
