Когда Максимилиан сказал, что его брат Огюстен переезжает в Париж, он спросил у нее совета относительно сестры. Во всяком случае так ей показалось. Было видно, что ему с трудом дается этот разговор.
– Какая она? – Мадам Дюпле сгорала от любопытства – обычно он не имел привычки рассказывать о своем семействе. – Такая же тихая, как вы? Чего мне ждать?
– Немного, – нервно ответил он.
Морис Дюпле настаивал, что места в его доме хватит всем. И у него действительно были две свободные комнаты без мебели.
– Можем ли мы позволить вашим брату и сестре жить у чужих? – сказал Морис. – Нет, мы должны держаться вместе, одной семьей.
И вот долгожданный день настал. Они вошли в ворота. Огюстен произвел хорошее впечатление – приятный, дельный юноша, подумала мадам, и ему явно не терпится повидаться с братом. Она раскинула руки, чтобы обнять гибкую миловидную особу, которая, очевидно, была сестрой Макса. В холодном взоре Шарлотты не было и следа уважения к старшим. Руки мадам упали.
– Наверное, мы сразу пройдем к себе, – сказала Шарлотта. – Мы устали.
Щеки пожилой женщины пылали, когда она провожала гостью в комнату. Мадам Дюпле не отличалась ни чрезмерной требовательностью, ни болезненной гордостью, но она привыкла к почтительному отношению дочерей и работников мужа. Шарлотта обошлась с ней как с младшей прислугой.
На пороге комнаты хозяйка дома обернулась:
– Здесь все очень просто. У нас простой дом.
– Вижу, – сказала Шарлотта.
Пол был натерт до блеска, на окнах висели новые занавески, малышка Бабетта поставила на стол вазу с цветами. Мадам Дюпле посторонилась, впуская Шарлотту.
– Если я чем-нибудь могу вам помочь, только скажите.
Вы можете мне помочь, если уберетесь отсюда подобру-поздорову, было написало на лице Шарлотты.
Морис Дюпле набил трубку и втянул аромат табака. Когда гражданин Робеспьер был дома или по дороге домой, Дюпле никогда не курил из уважения к его патриотическим легким. Огюстен, однако, против трубки не возражал.
– Конечно, – промолвил Дюпле после паузы, – она ваша сестра, и я не вправе ее критиковать.
– Критикуйте, если хотите, – сказал Огюстен. – Полагаю, мне следует объяснить вам, что она за человек. Макс не сможет. Он слишком правильный и старается ни о ком не думать дурно.
– Неужели? – Дюпле немного удивился, но приписал такое суждение братской слепоте. Гражданин Робеспьер был открыт, справедлив и беспристрастен, но что до милосердия… оно никогда не было его сильной стороной.
– Я не помню матери, – сказал Огюстен. – Макс помнит, но никогда о ней не говорит.
– Ваша мать умерла? Я понятия не имел.
Огюстен удивился:
– Разве он никогда вам не рассказывал? – (Дюпле покачал головой.) – Странно.
– Мы думали, они в ссоре. Не хотели совать нос в чужие дела.
– Она умерла, когда я был в колыбели. Наш отец ушел из дома. Мы не знаем, жив он или мертв. Иногда я спрашиваю себя: если жив, слышал ли он о Максе?
– Думаю, да, если живет в цивилизованном мире. И если умеет читать.
– Конечно умеет, – ответил Огюстен, поняв слова Дюпле буквально. – Меня интересует, что он об этом думает? Нас вырастил дед, девочек забрали тетушки. Потом мы с Максом уехали в Париж. Шарлотта, разумеется, осталась. Потом умерла Генриетта – у нас была еще одна сестра, они с Максом были очень близки, и, думаю, Шарлотта к ней ревновала. Она была ребенком, когда ей пришлось взять на себя заботу о доме. Полагаю, это прибавило ей годов. На самом деле Шарлотте нет тридцати. Она еще может выйти замуж.
Дюпле вынул трубку изо рта:
– А почему до сих пор не вышла?
– Был один человек, который не оправдал ее надежд. Вы его знаете, он живет неподалеку, депутат Фуше. Помните такого? У него нет ресниц и зеленоватое лицо.
– Она очень огорчилась?
– Не думаю, что она сильно его любила, но ей хотелось в это верить… Знаете, как бывает, люди с рождения мрачны и неуживчивы, а собственные неудачи служат им оправданием. Вот я, например, трижды был помолвлен. Ни одна из девушек не смогла смириться с мыслью, что им придется жить с такой золовкой. Мы для Шарлотты – вся ее жизнь. Она не потерпит рядом других женщин. Никто не смеет заботиться о нас, кроме нее.
– М-м-м, думаете, поэтому ваш брат до сих пор не женат?
– Не знаю. У него было столько возможностей. Он нравится женщинам. Но всякий раз… может быть, он не из тех, кто женится?
– Не скажите такого в городе, – предупредил Дюпле. – Что он не из тех, кто женится.
– Может быть, он боится, что в итоге большинство семей приходит к тому, к чему пришла наша. Не внешне, а в каком-то более глубоком смысле… Такие семьи, как наша, следует запретить по закону.
– Не стоит гадать, что он думает. Захочет, сам скажет. Многие дети теряют родителей. Надеюсь, мы станем вам семьей.
– Согласен, многие дети теряют родителей, но мы не знаем, потеряли отца или нет. Странно думать, что он живет где-то, возможно даже в Париже, и читает про Макса в газетах. Представьте, что однажды он объявится? А он вполне на такое способен. Придет в Конвент, сядет на галерее и будет глазеть на нас… Если я встречу его на улице, то не узнаю. Ребенком я надеялся, что он вернется… и в то же время боялся, как все пройдет. Дед часто его поминал, когда бывал не в духе: «Надеюсь, ваш отец сведет себя выпивкой в могилу». И люди все время всматривались в нас, искали признаки дурной наследственности. В Аррасе те, кому не по душе карьера Макса, говорят: «Отец был пьяницей и бабником, да и мать не отличалась добродетелью». Само собой, они выражаются грубее.
– Огюстен, вы должны оставить все это позади. Теперь вы в Париже, у вас есть возможность начать все сначала. Надеюсь, ваш брат женится на моей старшей дочери. Она родит ему детей.
Огюстен молчаливо возразил.
– У него есть друзья, – продолжал Дюпле.
– Вы думаете? Я здесь недавно, но я бы назвал их скорее сторонниками. Да, у него уйма почитателей, но нет круга друзей, как у Дантона.
– Разумеется, они с Дантоном очень разные. Зато у него есть Демулен. Макс – крестный его ребенка.
– Если это ребенок Камиля. Видите ли… мне жалко брата. Все, что у него есть, не то, чем кажется.
– Во мне говорит чувство долга, – заявила Шарлотта. – Видимо, здесь оно не в чести.
– Я понимаю тебя, Шарлотта. – Старший брат всегда старался быть с ней мягким. – Чего я не делаю из того, что, по-твоему, должен?
– Ты не должен здесь жить.
– Почему? – Он знал только одну причину, – вероятно, она тоже ее знала.
– Ты важная персона. Ты великий человек. И должен вести себя соответственно. Нельзя пренебрегать внешним. Вот Дантон это понимает. Он из всего устраивает представление. Люди это любят. Я здесь недолго, но я многое успела понять. Дантон…
