– Разумеется. Мне нужен кто-то, с кем можно перекинуться парой слов во время скучных дискуссий.
– Тогда хватит сидеть и смеяться.
– Мне не нравится, – вступил в разговор Камиль, – что вы обсуждаете меня так, словно меня здесь нет.
В следующем туре гражданин Керсен, до этого получивший двести тридцать голосов, сумел собрать только тридцать шесть.
Робеспьер пожал плечами:
– Кто-то должен был взять на себя труд убедить этих людей. Вот и все объяснение. Поздравляю, дорогой мой.
Неожиданно он вспомнил, каким был Камиль в двенадцать-тринадцать лет: вспыльчивый, капризный ребенок, склонный по любому поводу заливаться слезами.
Тем временем тысячи добровольцев с песнями на устах маршируют к границе. На остриях штыков наколоты хлеба и колбасы. Женщины раздают солдатам поцелуи и букеты цветов. Помните, как бывало, когда в деревню вступал сержант, чтобы набрать рекрутов? Теперь никто не прячется. Люди соскребают со стен своих подвалов селитру для изготовления пороха. Женщины сдают в казну свадебные кольца на переплавку. Еще бы, ведь многие выиграли от нового закона о разводах.
– За пики? – спросил Камиль.
– За пики, – уныло подтвердил Фабр.
– Мне не хотелось бы прослыть крючкотвором, но разве дело Министерства юстиции покупать пики? Жорж-Жак знает, что нам прислали счет за пики?
– Да бросьте, стану я тревожить министра по пустякам?
– Если сложить все, – Камиль откинул волосы со лба, – за последние недели мы потратили изрядную сумму. Меня тревожит, что, поскольку теперь мы депутаты, скоро появятся новые министры и они захотят узнать, куда ушли деньги. Потому что я понятия не имею куда. Полагаю, вы тоже?
– Все, что трудно объяснить, – сказал Фабр, – можно списать на тайный фонд. И никто не станет задавать вопросов – просто не осмелятся, потому что это секретные дела. Не тревожьтесь без толку. Нам нечего бояться, пока в руках у нас большая печать. Вы же ее не потеряли?
– Нет, по крайней мере утром я ее где-то видел.
– Вот и хорошо. Кстати, не пора ли возместить себе хлопоты? Как насчет денег, которые Манон Ролан должна получить для своего министерства, чтобы издавать новостной листок?
– О да. Жорж сказал, что ей следует пригласить меня редактором.
– Я слышал собственными ушами. Она ответила, что попросит мужа встретиться с вами и решить, подойдете ли вы ему. И тут наш министр зарычал и стал рыть землю когтями.
Они расхохотались.
– Кстати… Казначейские ордера… – Камиль принялся шарить по столу. – Клод научил меня… вопросов не возникнет, если там будет стоять подпись Дантона.
– Понимаю, – сказал Фабр.
– Куда я задевал штамп с подписью? Кажется, одолжил Марату. Надеюсь, он его вернет.
– А что касается королевы Коко, – сказал Фабр, – вы не заметили, как в последнее время изменились ее повадки?
– Откуда? Меня там не принимают.
– Ах да, так знайте… В походке появилась легкость, на щеках горит румянец. Что бы это значило?
– Она влюбилась.
Сейчас Фабру лет сорок. Опрятный, бледный, ничего лишнего: актерские глаза, руки актера. Фрагменты его автобиографии всплывают поздней ночью в произвольном хронологическом порядке. Неудивительно, что его ничем не проймешь. Однажды в Намюре с помощью друзей-офицеров он похитил некую Катиш, пятнадцати лет от роду, заявив в свое оправдание, что спасал ее девственность от родного отца. Уж лучше пусть достанется ему… Их схватили, Катиш второпях выдали замуж, а Фабра приговорили к повешению. Как вышло, что он выжил и смог поведать эту историю? Столько лет прошло, столько всего случилось, он успел все забыть. Камиль говорит:
– Оказывается, Жорж-Жак, мы с вами провели жизнь в тишине и спокойствии.
– Мы жили как монахи, – соглашается министр.
– Ах, даже не знаю, – скромно говорит Фабр.
Фабр следует за министром, когда тот меряет шагами присутственные места, хлопает ручищами по спинам и столам, сворачивает шею всем компромиссам, всем проверенным методам, всем привычным способам решать дела. Власть идет ему, она ему впору, словно привычный сюртук, его маленькие глазки сверкают, если кто-нибудь пытается с ним спорить. Фабр питает свое эго теми грубыми способами, к которым лежит его душа. Им нравится за выпивкой обсуждать допоздна тайные министерские склоки. А когда рассветает, Дантон обнаруживает себя в одиночестве над картой Европы.
Фабр звезд с неба не хватает, жалуется Дантон, из-за него я трачу время впустую. Но все же Фабр умеет держаться незаметно, министр привык к нему, и он всегда под рукой.
В это утро министр задумчиво оперся подбородком на руку:
– Фабр, вы когда-нибудь задумывали ограбление?
Фабр бросил на него тревожный взгляд.
– Очевидно, что нет, – добродушно продолжил Дантон, – вы пробавляетесь мелкими преступлениями, но об этом потом. Мне нужна ваша помощь – я задумал украсть драгоценности короны. Да, лучше сядьте.
– Может быть, объяснитесь, Дантон?
– Вы имеете право знать, только чтобы никаких вопросов и возражений. Употребите воображение, как это делаю я. Итак, возьмем герцога Брауншвейгского…
– Брауншвейг…
– Избавьте меня от ваших якобинских диатриб, я их уже слышал. Дело в том, что как человек герцог Брауншвейгский нам не враг. Он не сам писал июльский манифест – австрияки и пруссаки заставили его подписать бумагу. Подумайте об этом. Он умен, смотрит в будущее и не станет проливать слезы по Бурбонам. К тому же он очень богат. И достойный солдат. Но для своих союзников он всего лишь наемник.
– А кем он мнит себя сам?
– Брауншвейг, как и я, понимает, что Франция не готова к республиканскому правлению. Допустим, народ не хочет Людовика или его брата, но ему нужен король, потому что никого другого он не знает, и рано или поздно народ падет к ногам короля или диктатора, который объявит себя таковым. Спросите Робеспьера, если не верите мне. Обстоятельства могли бы сложиться так, что, приняв конституцию, мы бы прочесывали Европу в поисках какого-нибудь здравомыслящего старого хрыча королевских кровей, чтобы он пришел и владел нами. Полагаю, Брауншвейг выражается иначе, но он наверняка не отказался бы сыграть эту роль.
– Так утверждал Робеспьер. – А ты, подумал Фабр, делал вид, будто ему не веришь. – Но тем июльским манифестом…
– …Брауншвейг себя погубил. Теперь его имя у нас вместо ругательства. Почему союзники заставили его подписать манифест? Потому что нуждались в нем. Хотели, чтобы его возненавидели, хотели разрушить его личные амбиции и сохранить его для себя.
– В этом они преуспели. И что теперь?
– Я не назвал бы ситуацию необратимой. Я рассудил, что Брауншвейга можно купить. И попросил генерала Дюмурье начать торговлю.
