– Ложность такого допущения обнаружилась в восемьдесят девятом, когда французские гвардейцы перешли на сторону народа. Они защищали свои собственные интересы. Дюмурье и прочие лихие вояки из аристократов вскоре начнут защищать свои. Я сомневаюсь также в друге Камиля генерале Дийоне.
– Я не утверждаю, что нам гарантирована верность военных, только что правительство рассчитывает на нее, пока военные не поведут себя иначе. В противном случае невозможно было бы иметь армию.
– Могу я дать вам совет? – Робеспьер пристально посмотрел на Дантона, и тот подумал, что едва ли совет придется ему по душе. – Вы слишком много говорите о правительстве, а ведь вы революционер, вас создала революция, а ей несвойственно держаться за старые правила. Во времена мира и стабильности государство может позволить себе не замечать врагов, но во времена, подобные нынешним, мы должны знать каждого в лицо и не спускать с них глаз.
Не спускать глаз? Интересно, что бы это значило? Убеждать? Обращать в свою веру? Убивать? Но вы же не станете убивать, Макс? Эта работенка не для вас. Вслух он сказал:
– Дипломатия способна положить конец войне. Пока я на этом посту, я буду стараться сдерживать Англию. Но когда я сложу полномочия…
– Знаете, что сказал бы Марат? Зачем вам вообще слагать полномочия?
– Но я намерен заседать в Конвенте. Это мое поприще, именно там я сумею себя проявить, и вы не сможете привязать меня к письменному столу. И как вам известно, депутат не может быть министром.
– Послушайте. – Робеспьер извлек из кармана томик «Об общественном договоре».
– Самое время для чтения, – заметил Дантон.
Робеспьер открыл книгу на заложенной странице.
– Послушайте. «Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели государства, когда оно переживает кризис… если же опасность такова, что соблюдение закона становится препятствием к ее предупреждению, то назначают диктатора, который заставляет умолкнуть все законы…»
[23]
Он закрыл книгу и вопрошающе посмотрел на Дантона.
– Это констатация факта или обычай? – спросил Дантон.
Робеспьер не ответил.
– Боюсь, то, что это пропечатано в книге, меня не убедило. Даже из уст Жан-Жака.
– Я хочу подготовить вас к ответам на обвинения, которые вам предъявят.
– Вижу, вы пометили этот абзац. В будущем не пытайтесь расставлять мне ловушки. Вы всегда можете спросить напрямик.
– Я пришел не для того, чтобы вас искушать. Я пометил этот абзац, потому что много о нем думал.
Дантон взглянул ему прямо в лицо:
– И что вы надумали?
– Мне хочется… – Робеспьер помедлил, – мне хочется предвидеть все возможные обстоятельства. Нельзя быть доктринерами. Однако зачастую прагматизм ведет к беспринципности.
– Диктаторов убивают, – сказал Дантон. – В конце концов.
– Какая разница, если до этого вы спасете страну? Что значит смерть одного человека в сравнении с благом народа?
– Забудьте. Я не желаю становиться мучеником. А вы?
– Все это лишь предположения. Вы и я, Дантон… вы и я, – задумчиво промолвил Робеспьер, – все-таки мы очень разные.
– Интересно, что на самом деле думает обо мне Робеспьер? – спросил Дантон Камиля.
– О, он думает, вы великолепны. – Камиль попытался выдавить растерянную улыбку. – Он не мог бы оценить вас выше.
– Хотелось бы мне знать, кем меня считает Дантон, – сказал Робеспьер.
– О, он не мог бы оценить вас выше. – Улыбка Камиля вышла слегка натянутой. – Он думает, вы великолепны.
Жизнь изменится. Вы думали, она уже изменилась? Погодите, это было только начало.
Отныне все, что вы не одобряете, вы именуете «аристократическим». Еду, книги и пьесы, обороты речи, прически и такие освященные веками институты, как проституция и Римская католическая церковь.
«Свобода» – пароль для первой революции, «равенство» – для второй. «Братство» не так убедительно, поэтому проскальзывает изредка.
Отныне все – простые «граждане» и «гражданки». Площадь Людовика XV станет площадью Революции, и научную машину для обезглавливания установят именно там – ее назовут «гильотиной» в честь доктора Гильотена, видного специалиста в области медицины. Улицу Господина Принца переименуют в улицу Свободы, площадь Алого креста – в площадь Алого колпака, собор Парижской Богоматери станет Храмом разума, Бур-ла-Рен – Бур-ла-Републик. А когда пробьет час, улицу Кордельеров переименуют в улицу Марата.
Развод станет простым делом.
Первое время Аннетта Дюплесси еще будет прогуливаться в Люксембургском саду, но скоро там построят фабрику по производству пушек. Патриотический грохот и вонь не поддаются описанию, а патриотические отходы будут сбрасывать в Сену.
Люксембургская секция станет секцией Муция Сцеволы. Римляне в моде, а равно и спартанцы; куда меньше ценят афинян.
По крайней мере в одном провинциальном городе запретят «Женитьбу Фигаро» Бомарше, как некогда ее запретил король. Она изображает жизнь, которую мы отринули, к тому же требует аристократических костюмов.
Рабочий люд именует себя «санкюлотами», ибо носит длинные штаны, а не короткие кюлоты. А еще ситцевые жилеты с широкими трехцветными полосками и куртки из грубой шерсти, именуемые карманьолами. На голове санкюлота алый колпак, «колпак свободы». Зачем свободе головной убор? Сие есть тайна.
Чтобы не напяливать дурацкую одежду, богатые и влиятельные всячески стараются прослыть санкюлотами в душе. И лишь на Робеспьера и некоторых других вынуждены уповать куаферы Франции, в одночасье лишившиеся работы. Большинство членов Конвента будет выстригать челки, копируя прически античных статуй. Сапоги для верховой езды теперь носят везде, даже на концерты арфисток. Глядя на мужчин, можно подумать, что в любой день недели они готовы, отобедав, обрушиться на прусские колонны.
Галстуки повязывают все выше, словно хотят защитить шею. Самый широкий галстук повяжет гражданин Антуан Сен-Жюст, член Национального конвента и Комитета общественного спасения. В мрачные горестные дни девяносто четвертого года дамы придумают кощунственный аксессуар – тонкую багровую ленту на голой белой шейке.
Государство будет контролировать производство, установит предельные цены. Грядут кофейные и сахарные бунты. В один месяц пропадут дрова, в другой – мыло, в третий – свечи. Черный рынок расцветет, но станет делом смертельно опасным, ибо спекулянтам грозит смертная казнь.
Все будут судачить о бывших господах и госпожах и вернувшихся на родину эмигрантах. Кто-то видел маркиза, который пробавлялся чисткой сапог, а его жена – шитьем. Герцог поступил на службу лакеем в собственный дом, ныне принадлежащий еврейскому банкиру. Некоторым нравится думать, что это правда.
