Внизу во дворе работники перестали пилить и посмотрели вверх. Сверху Камиль не видел их лиц, но представлял, как они хмурят брови. Морис Дюпле медленно приближался к дому, мгновением позже раздался тонкий женский крик, Дюпле ответил неразборчиво, но резко, и снова пронзительный женский вскрик, и топот ног по лестнице.
Камиль похолодел. Она скажет все, что захочет, и ей поверят. Под окнами тем временем собралась небольшая толпа. Работники задирали голову, на лицах застыло ожидание.
Дверь распахнулась. Проем заполнил Морис Дюпле, крупный и энергичный, в рубахе с закатанными рукавами. Он раскинул руки, славный якобинец Дюпле, и произнес фразу, которая впервые прозвучала в истории человечества:
– Камиль, у вас сын, ваша жена чувствует себя хорошо и ждет не дождется вас дома.
Море улыбок в дверях. Камиль стоял, пытаясь побороть страх. Отвечать незачем, подсказал ему внутренний голос, все решат, что ты слишком взволнован и вне себя от счастья. Элизабет отвернулась и незаметно оправила одежду.
– Поздравляю, – промолвила она весело. – Для вас это большое достижение.
– У Максимилиана теперь есть крестный сын, – сияя, сказала мадам Дюпле. – Дай-то Бог, когда-нибудь заведет своего.
Морис Дюпле заключил Камиля в объятия. Это было сильное, резкое, патриотическое объятие, якобинец обнимал якобинца. Лицо Камиля вжалось в мясистое плечо плотника. Он представил, как обращается к потной белой коже, слегка прикрытой грубым льном: ваша младшая дочь – насильница. Нет, решил он, лучше всего молчать, иначе его поднимут на смех. А сейчас ему нужно домой, к Люсиль, отныне он будет вести себя крайне благоразумно и добродетельно.
Первое утешение этого дня – роды заняли меньше времени, чем все опасались. Всего-то двенадцать часов. Вторым утешением стал крошечный черноволосый младенец, лежавший подле ее руки. Люсиль ощущала такой подъем, такую чистую силу любви, что не могла говорить. О чем только тебя не предупреждают до родов, но никто не предупредил ее об этом. Впрочем, говорить она все равно не смогла бы – на нее навалилась такая смертельная усталость, что Люсиль с трудом удерживала голову.
Но сколько разного пришлось ей услышать! Во время схваток мать держала ее за руки, морщась, когда она сжимала их слишком сильно, и повторяя: ты храбрая девочка, Люсиль, будь храброй. Повитуха сказала, ори, деточка, ори так сильно, как хочется, уверена, твой муж может позволить себе новую штукатурку. Нельзя угодить всем. Всякий раз, когда она пыталась заорать, сокрушительный приступ боли вышибал дыхание у нее из груди. Над ней склонялась Габриэль Дантон, без сомнения советуя что-то весьма разумное, а однажды Люсиль показалось, что она видит Анжелику, которая бормотала молитвы на итальянском. Но были минуты – по крайней мере, ряд бесконечных секунд, – когда она не знала, кто с ней рядом. Она словно жила в другом мире – беспощадном мире с багровыми стенами.
Камиль с трудом заставил себя не думать о других событиях этого утра. Прижимая к плечу хрупкий осколочек бытия, он выдыхал обещания: я буду к тебе снисходителен; какие бы глупые и странные вещи ни взбрели тебе в голову, я не скажу ни слова поперек. Клод смотрел на младенца, надеясь, что Камиль не предложит его подержать.
– Интересно, на кого он похож, – заметил он.
– На это делаются большие ставки, – сказал Камиль.
Клод, который намеревался искренне поздравить зятя с рождением сына, закрыл рот.
– Почему бы нам не свергнуть Людовика четырнадцатого июля? – спросил бывший герцог Орлеанский.
– Ох, – вздохнул бывший граф де Жанлис. – вы так любите сентиментальные жесты. Я поговорю с Камилем, он постарается это устроить.
Как водится, герцог сарказма не заметил. Он простонал:
– Всякий раз, как вы говорите с Камилем, это обходится мне в небольшое состояние.
– Жадность вам неведома. Сколько вы заплатили Дантону за последние три года?
– Почем мне знать. Но если на сей раз мы потерпим поражение, мне станет не по карману даже маленький мятеж. Когда Людовик падет, вы не боитесь, что меня снова обведут вокруг пальца с троном?
Де Силлери хотелось заметить, что однажды герцог уже упустил свой шанс (прислушавшись к этой сводне, моей жене Фелисите), но Фелисите с дочерью Памелой прошлой осенью отбыли в Англию, где их видел в добром здравии услужливый Жером Петион.
– Дайте подумать, – сказал он. – Вы ведь купили бриссотинцев, роландистов и жирондистов?
– Кто это? – Филипп встревожился. – Я думал, они все одинаковые.
– Вы уверены, что сумеете предложить Жоржу Дантону больше, чем двор? Больше, чем он намерен выжать из республики?
– Неужели дошло до республики? – раздраженно спросил герцог, совершенно забыв, что сам приложил к этому руку.
– Не хотелось бы сгущать краски. Впрочем, я понимаю, почему Дантон хочет дождаться добровольцев из Марселя.
Марсельцы – отборные, испытанные патриоты, направлялись в столицу на празднование взятия Бастилии. Они маршировали, распевая свою новую патриотическую песню, челюсти сжаты, настрой самый боевой. Они станут во главе округов, когда придет день.
– Марсельцы… кому мне придется платить на этот раз?
– Молодому провинциальному политику по имени Шарль Барбару.
– Сколько он хочет? Мы можем ему доверять?
– О черт. – Де Силлери устало закрыл глаза. – С одиннадцатого февраля он в Париже. Встречался с роландистами двадцать четвертого марта.
Лакло собрал бы на входящего в силу Барбару небольшое досье, поместив его в графу «распутники» и дополнительно выделив звездочкой.
– Вы когда-нибудь задумывались, стоит ли оно того?
Над этим Филипп точно никогда не задумывался. Можно пойти на все, потворствовать любой мерзости, стерпеть стыд, устроить резню, если в конце тебя ждет трон. Затем явилась Фелисите и запудрила ему мозги – и была права, ибо стоило ли становиться королем, чтобы отправиться на тот свет? Годами герцогом руководили его приближенные, вольно или невольно подстегивая его и направляя. Не время менять курс, к тому же он почти банкрот.
– Чертов Дантон, – сказал герцог, – я даже поделился с ним Агнес.
– Никто с ним не делился, – заметил Шарль-Алексис. – Дантон сам берет все, что хочет.
– Но когда-нибудь ему придется отдавать, – сказал Филипп. – Когда люди потребуют отдать долг. И что он им даст?
– Он даст им право голоса. Такого у них еще не было.
– Полагаю, им понравится. И ради этого они выйдут на улицы. – Герцог вздохнул. – И это было бы весьма уместно четырнадцатого июля.
Оглядываясь на восемьдесят девятый год, герцог думал, эх, где вы, мои безмятежные дни. Он высказал свою мысль вслух.
– Дни, когда вы были зелены, – сказал Шарль-Алексис.
Десятого июля объявили чрезвычайное положение. По всему городу бродили вооруженные отряды и стояли вербовочные будки, обтянутые трехцветной материей. Сквозь окно спальни Люсиль слышала, как Дантон проводит свою вербовочную кампанию, самую шумную в округе. Первым выражением, которое она различила на лице младенца, было раздражение. Оправившись после родов, Люсиль удалилась в Бур-ла-Рен. Камиль приезжал на выходные писать длинные речи.
