Аннетта спросила:
– Если она это переживет, вы исправитесь?
Июльское утро, солнечное сияние, легкий ветерок. Камиль глядел в окно на улицу Кордельеров, на соседей, спешащих по делам, на мучительную обыденность жизни, слушая стук печатных станков в Кур-дю-Коммерс, наблюдая за женщинами, которые болтали на углу, и изо всех сил пытаясь вообразить иную жизнь и иную смерть.
– Я больше не заключаю сделок с Богом, – ответил он. – Поэтому не пытайтесь заключить сделку со мной, Аннетта.
Он выглядит совершенно изможденным, подумала Аннетта: бледный, трясущийся, неспособный смириться с тем, что его жена вот-вот родит и ей будет очень больно. Удивительно, сколько на свете такого, с чем не в силах смириться Камиль. Я воткну нож неглубоко, рассуждала Аннетта, на дюйм-другой, – нечасто удается застать его таким беззащитным.
– Для вас обоих брак – игрушка, – сказала она. – А это вовсе не так.
Она ждала.
– Если с ней что-нибудь случится, – ответил Камиль, – я умру.
– Ладно. – Аннетта устало встала с кресла. Она легла в полночь, но уже в два ее подняли с постели. – Я почти вам верю.
Пора было возвращаться к дочери. Люсиль держалась молодцом, потому что еще не понимала, насколько ужасно ей будет. Могла бы я уберечь ее от этого, спросила себя Аннетта. Конечно, могла бы. Пойди она на поводу у собственных желаний семь лет назад, сейчас бы Камиль о ней не вспомнил, подумаешь, еще одна женщина из его прошлого, ради обладания которой, впрочем, пришлось изрядно потрудиться. Он не стал бы частью ее жизни, а оставался бы для нее персонажем газетных статей. Вместо этого она вцепилась в свою бесценную добродетель, ее дочь стала женой Фонарного прокурора и сейчас рожает, а она, ежедневно перемещаясь между улицами Конде и Кордельеров, наблюдает болезненную страсть, которую встретишь только в романах. Конечно, люди назвали бы это иначе, но для себя Аннетта называла это страстью. А она прожила на свете немало лет и понимала, что к чему.
– Лучше уходите, – сказала она Камилю. – Прогуляйтесь, подышите свежим воздухом. Почему бы вам не навестить Макса? Он исполнен здравого смысла и простодушной мудрости.
– Мм… – От волнения вид у Камиля был больной. – У холостяков всегда полно здравого смысла. Вы прогоняете меня прямо сейчас? Сию минуту?
– Аннетта сказала, что мне лучше уйти, потому что я сею панику. Надеюсь, вы не возражаете, что я заявился к вам в такой час.
– Я этого ждал, – ответил Робеспьер. – Мы должны быть вместе. Мне нужно уйти по делам, но я вернусь часа через два. Семья Дюпле не даст вам пропасть. Не хотите спуститься и побеседовать с кем-нибудь из дочерей?
– Нет, – сказал Камиль. – Я зарекся беседовать с девушками. Видите, к чему это приводит.
Улыбка далась Робеспьеру с трудом. Он подался вперед и сжал Камилю руку. Обычно он избегал прикасаться к людям, и Камиль гадал, что за психический недуг за этим стоит.
– Макс, – сказал он, – вы еще хуже меня. Если я сею панику, то вы на короткой ноге с несчастьем.
– Все будет хорошо, – проговорил Робеспьер крайне неуверенным тоном. – Да-да, верьте мне. У нее достаточно и сил, и здоровья, и нет никаких причин сомневаться в благополучном исходе.
– Ужасно, не правда ли? – спросил Камиль. – Я даже не могу за нее помолиться.
– Почему?
– Я не верю, что Господь прислушивается к своекорыстным молитвам.
– Бог не отвергает ничьих молитв.
Они посмотрели друг на друга, слегка обеспокоенные.
– Все мы ходим под Богом, – сказал Робеспьер. – Я в этом уверен.
– Не могу сказать такого о себе, но мысль кажется мне весьма утешительной.
– Если нас не ведет Божественное Провидение, для чего тогда все это? – Теперь Робеспьер выглядел крайне встревоженным. – Для чего тогда революция?
Для Жорж-Жака это способ разбогатеть, подумал Камиль. Робеспьер ответил сам себе:
– Разве не для того, чтобы привести нас к тому обществу, которое задумал Господь? К справедливости, равенству и гуманизму?
Святые небеса, подумал Камиль, Макс верит каждому своему слову.
– Я не претендую на знание того, какое именно общество задумал Господь. Вы словно просите портного сшить вам Господа по мерке. Или связать из ниток.
– Связать Господа из ниток. – Робеспьер удивленно покачал головой. – Камиль, вы кладезь оригинальных идей.
Он взял Камиля за плечи, они неловко обнялись.
– Ходя под Богом, мы так никогда и не поумнеем, – сказал Робеспьер. – Я вернусь через два часа, и, чтобы скоротать время, поговорим о теологии или о чем захотите. Если что-нибудь случится, пришлите мне записку.
Камиль остался в одиночестве. Странный поворот принял разговор, подумал он. Оглядел комнату Робеспьера. Простая, довольно маленькая, с жесткой постелью бессонного страдальца и идеально прибранным светлым деревянным столом. На столе лежала всего одна книга – небольшое издание «Об общественном договоре» Руссо, которое Робеспьер вечно таскал в кармане сюртука. Сегодня он забыл книгу дома. Его распорядок нарушили.
Камиль взял книгу со стола и поднес к глазам. В книге содержалась особая магия, связанная с Робеспьером, – именно в ней и ни в какой другой. Внезапно ему пришла в голову мысль. Камиль потряс томиком перед воображаемой аудиторией и заговорил, копируя провинциальный акцент Робеспьера:
– Этот том «Об общественном договоре» Руссо спас меня от пули убийцы, приняв на себя удар. Заметьте, друзья-патриоты, что смертельную пулю отклонил бессмертный дешевый тканевый переплет, внутри которого содержатся бессмертные слова бессмертного Жан-Жака. Божественное Провидение…
Он хотел продолжить разглагольствования о заговорах, которые угрожают нации, заговорах, заговорах, заговорах, заговорах, заговорах, но внезапно тревога и усталость навалились на него, и Камиль почувствовал, что ему необходимо присесть. Он придвинул к столу стул с плетеным сиденьем – с такого он обращался к толпе в Пале-Рояле. Я ни за что не стал бы жить в одной комнате с этим стулом, подумал он. Я слишком его боюсь.
Ему нужно было написать речь. Это какое требуется самообладание, чтобы сейчас взяться за перо, подумал Камиль, встал и подошел к окну. Работники Мориса Дюпле сновали по двору. Заметив его, они приветливо замахали руками. Он мог бы спуститься и поболтать с ними, но боялся встретить Элеонору. Или мадам Дюпле, которая потащила бы его на свою половину, заставила есть и поддерживать беседу. Он испытывал страх перед хозяйкиной гостиной с ее огромными предметами – иначе и не назовешь – из красного дерева, ее темно-красными шторами утрехтского бархата, старомодными гобеленами и эмалевой печкой, испускавшей зловонный жар. В этой комнате умирала надежда. Камиль воображал, как подхватывает бордовую подушку и решительно прижимает к лицу Элеоноры.
Он написал абзац, зачеркнул, начал снова. Вероятно, прошло какое-то время. Затем в дверь тихонько поскреблись.
