– Вас били?
– Нет, что вы. Они были вежливы, они были… нежны. Каждый день мне приносили еду и спрашивали, что я желаю на обед.
– Чего же они от вас добивались, Анна? – спросила Люсиль. Ей хотелось добавить: ведь вы ничто.
– Они сказали, что это я организовала октябрьские волнения, и хотели знать, кто мне заплатил. Утверждали, что я въехала в Версаль верхом на пушке и что это я привела туда женщин, а в руке у меня была шпага. Но вы же знаете, что все было иначе. Я тогда жила в Версале, снимала там комнату, чтобы каждый день слушать дебаты в Национальном собрании. Да, я разговаривала с женщинами, разговаривала с гвардейцами, но, когда они ворвались во дворец, я мирно спала в своей постели.
– Надеюсь, кто-нибудь сможет это подтвердить, – сказала Люсиль.
Теруань уставилась на нее непонимающе.
– Не важно, я пошутила, – продолжила Люсиль. – Видите ли, Анна, после падения Бастилии уже не важно, где вы были на самом деле, – важно, что говорят об этом люди. Вам не переписать прошлого, даже не пытайтесь. Как только вы становитесь публичной фигурой, люди начинают приписывать вам слова и поступки, и вам придется с этим жить. Если они считают, что вы въехали в Версаль верхом на пушке, боюсь, так оно и было.
Теруань подняла на нее глаза.
– Правда? Да, так оно и было.
– Я вовсе не имела в виду… – Господи, подумала Люсиль, кажется, она не в себе. – Никакой пушки не было, но… ну, вы же понимаете?
Теруань мотнула головой:
– Меня расспрашивали о якобинском клубе. Интересовались, кто платит за речи? А я ничего не знаю про якобинцев. Австриякам не понравились мои ответы.
– Некоторые думали, мы вас больше не увидим.
– Говорят, я должна написать книгу. Но у меня нет образования, Люсиль, для меня написать книгу все равно что слетать на Луну. Как думаете, Камиль согласится написать ее за меня?
– Почему австрияки вас отпустили, Анна?
– Они отвезли меня в Вену. Я видела канцлера, главного министра императора, в его частных покоях.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Затем меня вернули в Льеж, откуда я родом. Я думала, что привыкла к путешествиям, но это был сущий ад – о, со мной хорошо обходились, но мне хотелось лечь на дорогу и умереть. В Льеже мне дали денег и сказали, что я могу идти, куда захочу. Я спросила: даже в Париж? Они ответили: да, куда хотите.
– Мы об этом слышали, – сказала Люсиль. – Про вас писали в «Мониторе» в прошлом декабре. У меня сохранился тот номер – где же он? Мы сказали тогда: значит скоро она будет дома. И очень удивились. Ходили слухи, что австрияки вас повесили. А вместо этого они отпустили вас и дали денег. И вы еще спрашиваете, почему Камиль отказывается с вами разговаривать?
Хороший адвокат, она выиграла дело. И все же ей трудно было поверить – так думали все, но вслух никто не высказывался – в то, что Анна согласилась стать австрийской шпионкой. Отберите у нее оружие, снимите алый мундир – и перед вами предстанет безобидная, беспомощная и не вполне нормальная женщина.
– Анна, вам стоит подумать о переезде. Найдите местечко потише. Пока ваше здоровье не поправится.
Теруань быстро взглянула на нее:
– Вы забываете, Люсиль, что однажды я уже позволила журналистам вышвырнуть меня из Парижа. Я позволила это Луи Сюло. И что из этого вышло? Я сняла комнату в таверне за несколько миль отсюда, там пели птицы, – что еще нужно, чтобы поправиться? Я ела с аппетитом, я крепко спала, но однажды ночью проснулась, а в моей комнате были незнакомые мужчины, которые выволокли меня во тьму.
– Думаю, вам пора уходить, – сказала Люсиль. Страх перехватил ей горло, желудок свело, страх протянул холодные пальцы к ее ребенку.
– Лафайет в Париже, – сказал Фабр.
– Я слышу.
– Вы знали, Дантон?
– Я все знаю, Фабр.
– И когда вы намерены разодрать его на мелкие клочки?
– Возьмите себя в руки, Фабр.
– Но вы утверждали…
– Немного бравады никогда не помешает. Это вдохновляет людей. Я намерен на пару дней съездить к родным в Фонтене.
– Понимаю.
– У генерала есть план. В отместку за события двадцатого июля он хочет запретить якобинцев. Надеется, Национальная гвардия его поддержит. Кстати, никто не сможет доказать, что я имею отношение к тем событиям.
– М-м-м, – промычал Камиль.
– …но лучше избежать лишнего беспокойства. Впрочем, ничего у них не выйдет.
– Но это очень опасно.
Дантон был спокоен.
– Ничего опасного, если мы знаем его планы.
– Откуда?
– Мне сказал Петион.
– Кто сказал Петиону?
– Антуанетта.
– Господи.
– Глупо, не правда ли? Лафайет единственный человек на свете, до сих пор желающий их спасти. Поневоле подумаешь, стоит ли вообще иметь с ними со всеми дело?
Камиль поднял глаза:
– Иметь с ними дело?
– Да, дитя. Хватать, что сумеешь.
– Вы говорите про что-то другое. Вы же не имеете с ними дела?
– Фабр, я говорю про другое?
– Нет, про это.
– Это беспокоит вас, Фабр?
– Если вы об угрызениях совести, то нет. Скорее меня это пугает. Я предвижу затруднения.
– Если вы об угрызениях совести, то нет, – повторил Дантон. – Пугает его. Совесть. Чудная концепция. Расскажете об этом разговоре Робеспьеру, Камиль, и я вас больше знать не хочу. Господи. – Он отошел, энергично тряся головой.
– Расскажу о чем? – спросил Камиль.
План Лафайета: грандиозный смотр Национальной гвардии, во время которого генерал проинспектирует войска. Король будет присутствовать, войска ему отсалютуют. После отбытия его величества Лафайет обратится к солдатам с прочувствованной речью. Разве он не первый и не самый прославленный их командир? Разве его авторитета недостаточно, чтобы они пошли за ним? Затем во имя конституции, во имя монархии и общественного спокойствия генерал Лафайет восстановит порядок в столице. Нельзя сказать, что этот план встретил горячее одобрение короля – Людовик боялся неудачи, боялся последствий, а королева холодно заявила, что лучше умрет, чем станет плясать под дудку Лафайета.
Когда требовалось, Петион умел действовать быстро. За час до смотра он просто отменил его, предоставив неизбежной сумятице довершить остальное. Генералу оставалось пройти по улицам вместе со своими адъютантами под приветственные крики патриотов старого образца, после чего он почел за лучшее вернуться к войскам на границе. В клубе якобинцев депутата Кутона вкатили на трибуну, и он назвал Лафайета «величайшим из подлецов». Максимилиан Робеспьер провозгласил Лафайета «врагом Отечества», а мсье Бриссо и Демулен соревновались в придумывании герою оскорбительных прозвищ. Кордельеры, вернувшись из коротких поездок, в которые многие из них сочли нужным отправиться, сожгли чучело генерала, сочиняя лозунги на будущее над потрескивающей и плюющейся искрами бесформенной куклой.
