Лишь однажды я высказалась об этом прямо, в разговоре с матерью Люсиль – мне хотелось смягчить ситуацию, которая, как мне казалось, в этом нуждается.
– Ей с Камилем… – я не знала, что именно собираюсь сказать, – должно быть, ей с Камилем приходится нелегко?
Мадам Дюплесси подняла брови – она полагает, что так выглядит глубокомысленнее.
– Люсиль сама создает себе трудности.
Затем, когда я отвернулась, досадуя и предчувствуя собственное незавидное будущее, мадам Дюплесси протянула маленькую ручку, унизанную кольцами, взяла меня за рукав – словно ущипнула, только не кожу, а ткань – и произнесла одну из немногих искренних фраз, которые я слышала от этой манерной женщины:
– Надеюсь, вы понимаете, что я никак не могу на это повлиять?
Мне хотелось сказать, мадам, вы вырастили чудовище, но это было бы нечестно. Вместо этого я промолвила:
– Хорошо, что она ждет ребенка.
На это мадам Дюплесси пробормотала:
– Reculer pour mieux sauter
[21].
Как и каждый год, начиная с восемьдесят восьмого, все лето наша квартира кишела гостями. Люди приходили и уходили, странные имена, странные лица. С некоторыми я успевала свыкнуться, другие, говоря откровенно, с течением временем казались мне все страннее. Жоржа до поздней ночи не было дома, он давал обеды в ресторанах Пале-Рояля не реже, чем у нас. Мы принимали так называемых бриссотинцев, хотя сам Бриссо бывал редко. За столом нещадно бранили жену министра внутренних дел, которую с легкой руки Фабра именовали «королевой Коко». Некоторые гости приходили поздно, после заседаний в клубах якобинцев или кордельеров. Бывал Рене Эбер – к нему обращались «Папаша Дюшен» по названию его мерзкой газетенки. «Приходится иметь дело с такими людьми», – говорил Жорж. Заходил еще некто Шометт, неряшливый, с резкими чертами лица. Он ненавидел аристократов и проституток, и эти два сословия причудливым образом смешались у него в голове. Он хотел вооружить весь город, чтобы противостоять австриякам и роялистам. «Всему свое время», – успокаивал его Жорж.
Я думала, он говорит как человек, которого обстоятельства держат за горло, но он действительно делал подсчеты, тщательно взвешивал за и против. Лишь однажды Жорж совершил ошибку – прошлым летом, когда нам пришлось бежать. Вы можете спросить: и что здесь такого? Провести вдали от Парижа несколько недель, затем амнистия, и все вернулось на круги своя. Но вообразите, что я пережила той ночью в Фонтене, прощаясь с ним, пытаясь сохранить лицо и не разреветься, зная, что, возможно, вижу его в последний раз. Не правда ли, порой, когда нам кажется, что мы достигли дна, жизнь преподносит нам неприятные сюрпризы? Жизнь сложнее, чем мы воображаем. Есть множество способов лишиться мужа. В прямом и переносном смысле. Кажется, мне грозит и то и другое.
Лица сменяют друг друга… Бийо-Варенн, который некогда служил секретарем у Жоржа, сошелся с актером Колло, которого Камиль зовет «худшим субъектом в мире». (Теперь он отзывается так о многих.) Они с их одинаково унылыми физиономиями – будто у обоих несварение желудка – составляют отличную парочку. Робеспьер избегает Эбера, холоден с Петионом, вежлив с Верньо. Бриссо щебечет: «Мы не должны переходить на личности». Шометт ни за что не заговорит с Эро, а тому и дела нет. Фабр разглядывает всех в лорнет. Фрерон говорит о Люсиль. Лежандр, наш мясник, заявляет, что от этих бриссотинцев никакого толку: «Я человек необразованный, а патриот ничуть не хуже прочих». Франсуа Робер пытается угодить всем, желая сделать карьеру, – вся спесь сошла с него после того, как прошлым летом он угодил в тюрьму.
Мсье Ролан у нас не бывает, как и Марат.
На второй неделе июля в правительстве разразился кризис. Король отказался сотрудничать с министрами, и жена Ролана написала ему вопиюще дерзкое письмо, в котором осмелилась поучать монарха. Не смею судить, кто прав, кто виноват, – мое ли это дело? – но бывают оскорбления, которых король не может стерпеть, оставаясь королем. Вероятно, Людовик думал так же, поэтому распустил кабинет.
Друзья моего мужа заговорили о правительстве патриотов. Они считали, случилась национальная катастрофа. И они знают способ обратить ее к своей пользе.
Генерала Дюмурье в отставку не отправили. Мы понимали, у него особые отношения с двором. Однако его угораздило зайти к нам. Я была пристыжена. Жорж расхаживал по комнате и орал на генерала. Он кричал, что задаст двору страха, что король должен развестись с королевой и отправить ее в Австрию. Когда генерал уходил, губы у него были белыми. На следующий день Дюмурье подал в отставку и вернулся в армию. Жорж порой страшнее австрияков, заметил Камиль.
Затем пришло письмо Лафайета, адресованное Национальному собранию, в котором тот требовал закрыть клубы якобинцев и кордельеров, или… что или? Он вступит в Париж во главе армии?
– Пусть только явится, – сказал Жорж. – Я раздеру его на мелкие клочки и брошу в спальне королевы.
Национальное собрание не стало бы связываться с клубами, а если бы и стало, патриоты сумели бы отомстить. Кризисы развивались как будто по одному и тому же плану. Луиза Жели спросила моего мужа:
– Так будет «тот самый день», мсье Дантон?
– А вы как полагаете? – весело спросил он. – Думаете, нам стоит устроить вторую революцию?
Она обернулась ко мне и шутливо поежилась:
– Ваш муж хочет стать королем?
Мне приходилось следить, чтобы одни гости не пересекались с другими: Шометт не наткнулся на Верньо, Эбер на Лежандра. Это тяжкое испытание и для меня, и для слуг. Я чувствовала напряжение в воздухе, означавшее: завтра или послезавтра… Приходил Робеспьер, участвовал в общем разговоре. Выглядел он словно манекен из коробки – такой правильный, идеально выбритый, предельно вежливый. Над его полосатым буро-зеленым сюртуком играла вечная улыбочка. В ней было что-то тревожащее, это его способ (говорит Камиль) не обрушиваться на людей. Он спросил, как поживает мой малыш, начал рассказывать Антуану сказку и пообещал, что закончит ее через день-два. Не все так плохо, подумала я, не все еще потеряно… Удивительно, что такой опрятный и педантичный человек любит детей, котов и собак, в то время как остальные вызывают у него эту беспокойную усмешку.
Было поздно. Из гостей оставался только Петион. Мне не хотелось мешать им. Открылась дверь кабинета, муж хлопнул Петиона по плечу:
– Не забывайте о времени.
– Не бойтесь, что я что-нибудь задушу в зародыше, – сказал мэр. – Я покажу власть, но не сразу. События успеют развиться.
Все ушли, он остался один, подумала я, но, подойдя к двери кабинета, услышала голос Камиля:
– Я думал, вы хотите применить тактику быка. Тактику льва. Так вы сказали.
– Да, но только когда буду готов.
– Нечасто быки говорят: когда будем готовы.
