Однажды подмастерье шепнул ей: «Я не показал тебе ничего такого, чего не видела бы твоя мать». Она вскинула подбородок, готовясь дать отпор наглецу, но тут вошла матушка с хлебной тарелкой и миской салата, и им ничего не оставалось, как усесться бок о бок, хорошие детки, робкие детки, глаза смотрят в скатерть, Господи, благослови этот хлеб, и сыр, и салат.
В мастерской, когда она туда заглядывала, между ними возникало напряжение, словно натягивалась невидимая нить. Вероятно, ей нравилось дразнить его, резво носясь туда-сюда и чувствуя себя в безопасности в присутствии других людей. Она не забыла ту странную плоть, слепую, белую и дрожащую, словно только что родившуюся на свет.
И вот настал день, когда они остались одни. Она держалась на расстоянии, больше ему не удастся ее провести. На сей раз он подошел сзади, когда она высунулась из окна. Просунул руки ей под мышки, притянул к себе на колени, опускаясь в загодя придвинутое кресло. Приподнял юбку и всего один раз коснулся ее между ног. Затем его веснушчатая, худощавая, сильная рука обхватила ее, сжалась в кулак. Она в изумлении взирала на этот кулак, он держал ее, словно куклу с хорошеньким приоткрытым ротиком, пока сопел, двигаясь к неминуемой разрядке. Не то чтобы она понимала, что случилось, только то, что его движения чем-то разрешились, потому что он разжал руку, смущенно бормоча нежные слова, и никогда с тех пор (по крайней мере, так Манон считала потом) она не смотрела ему в лицо; он умышленно прижался к ней сзади, чтобы не думать, довольна она или напугана, смеется или так ошеломлена, что не может даже закричать.
Она убежала, и вскоре – на первый же простой вопрос, что случилось? – выплеснула матери все. Она захлебывалась словами, слезы градом катились из глаз, ноги подгибались, поэтому она кое-как доковыляла до кресла. Казалось, от ужаса лицо матери расколется на части. Подойдя к дочери, она подняла ее на ноги и с силой вцепилась ей в запястья. Затем встряхнула – свою бесценную доченьку, не переставая верещать: что он делал, где тебя трогал, повтори каждое слово, не бойся, скажи мамочке (и все время искаженное лицо матери было в дюйме от ее лица), он заставлял тебя трогать себя, у тебя идет кровь? Манон, говори, говори, говори же.
Когда ее тащили по улице, она ревела, словно трехлетка. В церкви мать дернула за колокольчик, который призывал священника в случае, если вы совершили убийство или были при смерти и требовалось срочное отпущение грехов. Священник явился… Мать толкнула ее в спину и оставила одну в темноте, где раздавалось только астматическое дыхание старика. Единственным здоровым ухом святой отец прислушивался к судорожным рыданиям девочки, которую, насколько он понял, изнасиловали.
Самое любопытное, что мальчишку не выгнали. Боялись скандала. Боялись, что, если история выйдет наружу, во всем обвинят их дочь. Манон по-прежнему виделась с ним каждый день, вот только за хозяйский стол его больше не пускали. Она знала, что проклята, и это не имело ничего общего с тем, что скажут или подумают люди. Это было ее внутреннее убеждение, и ничего нельзя было изменить. Могло бы быть хуже, говорила мать, а так она осталась нетронутой, что бы это ни значило. Не думай об этом, однажды ты вырастешь и выйдешь замуж, и все образуется. Но она не могла перестать об этом думать, как ни старалась, – а может быть, старания как раз и заставляли все вспомнить. Тогда Манон краснела, начинала дрожать, и у нее непроизвольно подергивалась голова.
Когда ей исполнилось двадцать два, умерла ее мать. По утрам Манон занималась домашними делами, после обеда изучала итальянский и ботанику, отвергала систему Гельвеция, делала успехи в математике. По вечерам читала античную историю, а после сидела над книгой с закрытыми глазами, грезя о свободе. Она перечитывала – заставляла себя перечитывать – страницы, которые повествовали о величии человека, прогрессе и благородстве духа, братстве и самопожертвовании – обо всех бестелесных добродетелях.
Она читала также «Естественную историю» Бюффона. Некоторые пассажи ей хотелось пропустить, а страницы перелистнуть, потому что она была несогласна с их содержанием.
Через семь или восемь лет после того, как подмастерье ушел от ее отца, она встретила его снова. Заурядный молодой человек, недавно сыгравший свадьбу. Свидание оказалось коротким, у них не было времени поговорить по душам (не то чтобы Манон этого хотелось), но он успел шепнуть ей: «Надеюсь, ты больше на меня не в обиде. Я не сделал тебе ничего дурного».
В 1776 году ее жизнь изменилась. В тот год американцы провозгласили независимость, а она обрела объект, достойный своей любви. В основном ее руки добивались молодые торговцы двадцати-тридцати лет. Она была с ними вежлива, но совершенно холодна. Манон избегала мыслей о замужестве. Родственники начали отчаиваться.
Однако в январе того же года на сцене возник Жан-Мари Ролан. Высокий, хорошо образованный, он много путешествовал, был добр, как отец, и серьезен, как учитель. Он принадлежал к захудалому аристократическому роду, был младшим из пяти сыновей, и, кроме клочка земли и жалованья, у него не было ничего. Ролан управлял имением, в котором родился. В качестве инспектора путешествовал по Европе. Он разбирался в отбеливании и окрашивании, кружевоплетении и использовании торфа для отопления, а также производстве пороха, солении свинины и полировке линз, в физике, беспошлинной торговле и Древней Греции. Он сразу почувствовал ее тягу к знаниям – по крайней мере, к знаниям определенного рода. Поначалу она не замечала его странных, пыльных сюртуков, ветхих сорочек, туфель, украшенных не модными пряжками, а старыми лентами. А когда заметила, то подумала, как живительно повстречать человека, лишенного тщеславия. Они вели серьезные беседы, полные уклончивой, осторожной учтивости.
Он целовал ее пальчики, но это было всего лишь проявлением вежливости. Всегда сидел в дальнем углу комнаты и не делал попыток ее коснуться. Скорее статуя апостола Павла согнулась бы и пощекотала вас под подбородком.
Они обменивались письмами, длинными, обстоятельными, что писались целый день, а читались в течение целого часа. Поначалу письма касались отвлеченных материй; так, спустя несколько месяцев после начала переписки они обсуждали брак: его священное значение и общественную полезность.
Он уехал на год в Италию и издал свои путевые заметки в шести томах.
В тысяча семьсот восьмидесятом, спустя четыре года сомнений и робости, они поженились.
В ночь после свадьбы их общение вышло за пределы эпистолярного. Манон не знала, чего ожидать, не позволяла себе думать о подмастерье и его ерзанье или строить догадки, чем же он занимался за ее спиной, поэтому оказалась не готова к телу Жана-Мари, его впалой груди, поросшей редкими седыми волосами. Не готова к поспешности, с которой он прижал ее к себе, к боли от его проникновения. Его дыхание изменилось, и, подняв голову над его плечом, она спросила: «Так это и есть?..» Но он уже откатился на спину и погрузился в сон, дыша в темноте открытым ртом.
Наутро он заботливо склонился над ней и извинился: «Ты действительно ни о чем не подозревала? Моя бедная дорогая Манон, если бы я знал…»
