– Вчера камнем в лоб засветило, сегодня надел каску, так вот эта пакость…
– Не хнычь. Легко отделался. Пустяк и Чепуха, племянники тетушки Безделки. Всегда бы так…
Пригибаясь, появляется сержант Почас с автоматом в руке и подозрительно оглядывает обоих.
– Чем вы тут заняты?
– Да вот, господин сержант, – отвечает Бескос, показывая на свою шею и на забинтованную ногу товарища. – Загораем тут на солнышке.
Сержант осматривает раны:
– Идти можешь?
Маньас кивает, стиснув зубы: под полукруглым козырьком стального шлема – твердо очерченное худощавое мальчишеское лицо.
– Если он поможет, доковыляю.
– Ну, давай вниз, там тебя полечат. Оба давайте.
– Носилок нет?
– Так высоко санитары не поднимаются. И поосторожней там – красные хоть и отступили, но еще постреливают.
Бескос перекидывает ремень маузера через то плечо, что подальше от раны, а Маньас опирается на свою винтовку как на костыль. И так вот, поддерживая друг друга, спускаются со склона и внизу снимают каски. Бескос, довольный, что оказался здесь, а не наверху, даже что-то мурлычет себе под нос.
Санитарный пост – там же, где и прежде: на обочине шоссе, вокруг домика дорожных рабочих. Под брезентовым навесом хирург оперирует тех, кто срочно нуждается в помощи, а человек шесть медиков сортируют и обрабатывают раненых.
– Гляди-ка, Себас. Две девчонки… Вчера их еще не было.
Оба завороженно разглядывают двух медсестер – женщин они не видели с тех пор, как вышли из Сарагосы. На обеих комбинезоны цвета хаки, длинные окровавленные передники, на рукавах у каждой – повязки с красным крестом. Они суетятся между носилками, опущенными на землю.
– Гляди – одна беленькая, вторая – черненькая, как в сарсуэле
[58].
– Не на что тут глядеть. Та, что повыше, мне в бабушки годится.
– И что с того? На войне любая ямка – окоп.
Они попали к беленькой. От нее пахнет хлороформом. Молодая, пышнотелая, кареглазая, здесь и сейчас она сойдет за писаную красавицу. При ее приближении оба фалангиста теряют дар речи, а опомнившись, обращаются к ней на «вы». Маньас, покуда сестричка дезинфицирует ему рану, подтверждая, что кость не задета и вены не повреждены, вводит ему противостолбнячную сыворотку и накладывает свежую повязку, лукаво подмигивает Бескосу как сообщнику. Потом приходит и его черед.
– Пошевелить рукой можешь? А шеей?
– Могу, сеньора.
– Больно, когда двигаешь?
– Нет, сеньора.
– А почему голова перевязана?
– Да это так… пустяки. Вчера камнем ударило.
– Твой товарищ должен остаться здесь. А ты можешь отправляться в свою часть, – она вкладывает ему в ладонь пакетик с двумя таблетками верамона. – Одну прими сейчас, вторую – когда заболит.
– Я думал, что еще побуду здесь.
– По-хорошему, тебя бы тоже следовало оставить здесь, как твоего дружка. Но есть приказ – легкораненых как можно скорее возвращать в строй.
Бескос не спорит. Он смотрит на Маньаса, а потом на женщину:
– Извиняюсь, сеньора… Не обидитесь, если спрошу…
– Не обижусь.
– Как вас зовут?
Сестра улыбается чуть заметно. Улыбается устало и понимающе.
– Мария дель Саграрио.
Покрасневший от стеснения фалангист спрашивает, путаясь в словах от неловкости:
– Вы, случаем, не монахиня?
Улыбка на губах сестры обозначается яснее:
– Пока что нет.
Бескос облегченно вздыхает. Маньас, который сидит на земле, вытянув раненую ногу, с интересом слушает этот разговор.
– Что ж, спасибо, донья Мария дель Саграрио, – говорит Бескос.
– Счастливо тебе, солдат.
Она уходит. Маньас показывает на нее зажатой в пальцах сигаретой:
– Она на тебя запала, Сату. Как та, в Сарагосе.
– Шлюха?
– Ну да. Поглядывала на тебя чаще, чем на всех остальных.
Бескос улыбается от воспоминания. Это было уже довольно давно, а кажется – что целую вечность назад. В пять песет обошлась ему его первая женщина, первая и пока что единственная. Ему, Маньасу и еще четверым из их отделения: шесть парней, каждый лет по двадцать или около того, выстроились в коридорчике, ожидая своей очереди. Девственником погибать не желаю, сказал капрал Авельянас, самый из всех бойкий, когда они шумно и пьяно проходили мимо заведения под вывеской «Пена Негра». В тот вечер всего за час и при посредстве одной на всех профессионалки отделение решило этот вопрос.
Он снова закидывает винтовку за плечо, подбирает с земли свою каску.
– Ну я пошел, Себас. Передам от тебя привет нашим.
– Надеюсь, все останетесь целы-невредимы.
– И я надеюсь… Слушай, мне жалко тебя оставлять.
– Самому жалко, что уходишь.
– Береги себя, и дай тебе бог удачи.
– И тебе.
Они обнимаются, не пытаясь скрыть волнение. И Бескос возвращается в расположение роты. По дороге замечает, что стрельба наверху стихла и что там под легким предвечерним ветерком колышется красно-черное знамя. Спускаются санитары с носилками и еще пятеро под конвоем фалангистов. У пленных изможденный вид, всклокоченные волосы забиты пылью и пороховой копотью. Двое – белокурые, но и остальные кажутся иностранцами, и командующий конвоем капрал Уррас, у которого Бескос просит огоньку раскурить погасшую сигарету, подтверждает:
– Интербригадовцы. Там, наверху, валяется много дохлых, а этих мы взяли живыми.
– Откуда они?
– Знаешь, понятия не имею. Один вроде бы говорит на языке гринго, а остальные – на каких-то диковинных наречиях. Вот ведь молодцы, а? Приехали сюда нас убивать и слова по-нашему сказать не могут.
– Ну эти просто не успели еще выучить, – говорит конвойный.
Бескос с любопытством рассматривает хмурые лица пленных. Ему случалось драться с ними – по крайней мере, начальство говорило, – но вот так, вблизи и вживую, он видит их в первый раз.
– Вы их, что ли, ведете…
Вопрос повисает в воздухе. Капрал безразлично пожимает плечами:
– Не наше дело. Саральон распорядился отконвоировать в штаб бандеры.
– Так он живой?
– Живой-живой… Мы были уверены, что он прикажет кончить прямо там, на хребте – еще и потому, что мы там обнаружили трупы шестерых наших.
– Шестерых?
