– Ты удостоилась фотографии. С подписью: «Наш собственный корреспондент на передовой оказывает помощь раненому республиканцу». И наши изящные редакторши умрут от зависти, когда на коктейль-пати увидят твое изображение между рекламой «Пальмолива» и товаров фирмы «Элизабет Арден».
– Ты что – идиот? Я и не думала об этом.
– Знаю, знаю… Если бы подумала, не полезла бы. Но все равно вышло замечательно: барышня из Коннектикута в Испании тащит носилки под огнем франкистов… Хотя Чим остался недоволен.
Американка переводит глаза на Чима:
– Почему?
– В кадр влезла, – отвечает тот хмуро.
– Ты шутишь?
– Говорит, ты испортила ему снимок, – смеется Табб. – Вернулся злой, бурчал что-то про баб, играющих в войну.
– Он так и сказал?
– Именно так.
Вивиан тычет кулачком фотографа в плечо, а тот с ворчанием поворачивается к Таббу:
– Стукач ты поганый.
– Да, я люблю интриги, – отвечает тот хладнокровно.
– Мне очень жаль, Чим. – Вивиан достает блокнот и что-то записывает туда.
– Да ладно.
– Взгляни на это с другой точки зрения, – философически произносит Табб. – «Харперс» отвалит тебе за снимок кучу денег. И разве это не забавно? Ты корячился там на вершине, чтобы нащелкать хороших фотографий, а твои мытарства окупит изображение Вивиан с носилками.
Сама же Вивиан держит карандаш над листком блокнота. И думает про убитого санитара с дымящейся дырой в затылке. У этого парня есть имя, семья, друзья. А она даже не успела увидеть его лицо.
Почти на самом гребне высоты арагонские фалангисты ведут бой с засевшими наверху интербригадовцами. В обе стороны, как камни, летят гранаты, оставляя за собой вереницу вспышек и грохот разрывов, – гранаты «лаффит» дают звук глуховатый, польские и русские лимонки – металлически четкий, германские – гулкий, итальянские – высокий и резкий. Пахнет обожженными ветками кустарника, порохом, взрывчаткой и людьми, которые убивают друг друга.
Сатуриано Бескос в каске на перевязанной голове наступает вместе со своими товарищами, выставив винтовку со штыком, проворно, как и подобает бывшему пастуху, прыгает с камня на камень, прячась всякий раз, как рядом разрывается граната, останавливаясь на миг, чтобы швырнуть в ответ свою. Рядом, припадая к земле при виде того, как прочерчивает воздух очередная граната, бежит Себастьян Маньас.
– Берегись, Сату, вон еще одна летит! Берегись!
Пу-ум-ба. Пу-ум-ба. Гранаты сыплются градом. Кошмар нескончаем, и повсюду подскакивают, прыгают мячиками железо, алюминий, жесть, свинец, бакелит. Вокруг двоих фалангистов суетятся и кричат еще несколько человек, сознавая, что забрались слишком высоко и, если теперь отступят, будут скошены пулеметами в спину. Сквозь грохот разрывов пробивается голос лейтенанта Саральона, который в начале атаки приказал для устрашения красных петь «Лицом к солнцу», хотя тотчас поднялась такая стрельба, что дальше слов «и опять засмеется весна» никто не продвинулся. Но кто-то развернул черно-красное знамя центурии – а когда этот кто-то упал, древко подхватили другие, – и в дыму Бескос видит, как полотнище движется, колышется, развевается, то вдруг резко поникает, то снова возносится.
– Отчаянные ребята, – почти беззвучно произносит Маньас, который тоже смотрит на них.
Забавно это, несутся путаные мысли в голове Бескоса, покуда он прячется за валуном от очередного трах-тарараха и переводит дух. Забавно, что даже Маньаса, семья которого голосовала за левых, это проняло. Почти всем наплевать сто раз на это знамя – оно вообще не испанское, если на то пошло, ни с полосой, ни без, – однако кровь вскипает, когда видишь, как оно вьется и как все бегут за ним и бежали бы, даже будь на древке кухонное полотенце или половая тряпка. Бегут за ним, потому что где оно – там и товарищи, а товарищи – все равно как братья, и куда они, туда и ты, а бегут они – и ты вместе с ними – за Саральоном, и он, конечно, сволочь, однако бросить его – пусть наступает один – это стыд и позор. Самым подходящим словом было бы слово «верность», хоть ни Бескос, ни Маньас, ни капрал Авельянас, ни почти все прочие – крестьяне с весьма ограниченным словарным запасом – никогда его не слышали и сами не произносили.
– Напирай, напирай крепче! Вперед! Испания, воспрянь! Они дрогнули!
И в самом деле. На вершине поднимаются в рост фигурки красных, заволоченные дымом и пылью, бегут в стороны и назад, оставляя свои позиции. Бескос вскидывает маузер, стреляет по ним, бежит, на ходу досылая второй патрон, и снова стреляет. Никто уже не бросает гранаты – кончились, наверно, – и слышится теперь только непрестанный треск выстрелов и посвист пуль со стороны красных.
– Ой, мать… Сату, меня, кажется, задело…
Бескос смотрит вправо и видит, как Маньас припадает на одну ногу, каска прыгает на голове, и по штанине расплывается кровавое пятно. В безотчетном порыве он опускает винтовку, бросается на помощь.
– Погоди, перевяжу…
Он делает шаг к нему, но в этот момент свинцовый слепень по касательной задевает ему шею, и все тело словно пробивает электрическим разрядом. И немедленно пронизывает болью – такой острой, как будто все нервы собрали в горсть и одним рывком выдернули. Застонав, Бескос роняет винтовку, падает на колени. И теперь уже Маньас спешит выручить его.
– Сату! Сату!
Припав к земле, спрятавшись за скалой, они осматривают раны. У Маньаса прострелено бедро – классическая рана навылет: вот входное отверстие, а вот выходное. Течет кровь, но не толчками и не слишком обильно, а это значит, что ни вена, ни артерия не задеты. Он сам стоически достает из кармана перевязочный пакет и вырезанный из автомобильной шины жгут, которым Бескос стягивает ему ногу, и пальцы его становятся липкими от крови, алыми пятнами проступающей на бинтах.
– Себас, йод у тебя есть?
– Конечно.
Бескос обламывает носик ампулы и льет ее содержимое на рану. Маньас скрипит зубами:
– У-у-у, м-мать…
– Если жжет, значит лечит.
– До костей пробирает… Ну-ка, покажи свою. – Маньас отводит воротник рубашки и осматривает рану. – Болит?
– Не очень. Но мышцы свело, головы не повернуть.
Маньас дотрагивается до раны, склоняется над ней:
– Ничего страшного, вскользь прошло. Неглубоко, повезло тебе. Еще бинт есть?
– Пакет остался.
– Давай. И сними рубаху.
Отсоединив штык, Маньас отрезает от подола рубахи несколько полос. Потом прижимает бинт к ране и перевязывает ее тканью. Закопченные и окровавленные, фалангисты переглядываются. На невидимом отсюда гребне высоты продолжается пальба.
– Совсем близко были… – говорит один.
– Да… – отвечает другой.
