– Не спишь? – шепотом спрашивает Агусти Сантакреу, который лежит рядом.
– Нет.
– О чем думаешь?
– О том же, о чем и ты.
Ориоль слышит, как товарищ заворочался под одеялом и снова стих.
– Если мы смогли вырваться из-под Кодо, а там ведь похлеще было, – говорит он миг спустя, – может, и отсюда выберемся, а?
Капрал опускает веки. Да уж, если вспомнить, как хлестал под Кодо свинец, слово «похлеще» будет самым уместным. Однако никогда не угадаешь, что будет впереди.
– Да, пожалуй, – отвечает он. – Похлеще.
– Мы с тобой уже привыкли выбираться из самых гиблых мест, – настаивает Сантакреу. – Помнишь артиллерийские казармы в Барселоне – выбрались же тогда, хоть и оставляя клочки шкуры. Помнишь?
– Такое забудешь, как же.
– Quod durum fuit pati…
[30]
– Тебе видней, конечно.
Они замолкают. Ориоль видит, как по небосводу катится падучая звезда, которую он сначала принял за трассер. Надо загадать желание, пока звезда не погаснет, вдруг вспоминается ему. Однако ничего не приходит в голову. Жить! – спохватывается он, но небесные огни уже опять неподвижны, и, наверно, желание его вряд ли сбудется. Жить – и не остаться калекой, жить – и не видеть по ночам кошмарных снов. Пусть снится что-нибудь спокойное и такое, что легко забывается потом. Пусть будут дети и внуки, и пусть они не услышат от меня ни слова о том, как я жил эти годы.
– Кто-нибудь знает, который час? – спрашивает кто-то.
Ориоль узнает голос паренька из своего отделения – Жорже Милани из Вика. Смотрит на часы, но различить стрелки не может – слишком мало света. А тратить драгоценную спичку не хочется – их и так осталось всего девять.
– Не знаю… Наверно, часа два или три. А тебе зачем? Не можешь уснуть?
– Уснешь тут, когда над ухом болтают.
– Ну извини.
– Да чего уж там…
Славный парень этот Милани, думает капрал. Он еще не бывал в бою, но к восемнадцати годам на его долю выпало немало передряг и испытаний. Его отца-пекаря вместе с другими лавочниками, крестьянами-арендаторами, мелкими фермерами казнили мерзавцы из Хенералидад
[31], сочтя сторонниками правых: кто-то донес на них, получив по сто песет за голову. После того как расстреляли пятерых его друзей из «Хувентуд католика»
[32], Милани вместе с приходским священником и еще несколькими беглецами тайными тропами – проводникам они отдали все, что имели, – прошел через горы до пограничной Осельи, улизнув от карабинеров, которые в те дни перебили многих каталонцев, пытавшихся уйти во Францию.
– Как считаешь, завтра выйдем к линии фронта?
– Не знаю, – отвечает капрал.
– А люди говорят – выйдем.
– Ну, раз говорят, значит выйдем.
– Для Господа нет безымянных героев, – глумливо изрекает Сантакреу.
И с этими словами, хрюкнув от смеха, снова заворачивается в одеяло. Форкес продолжает глядеть на звезды – вот Большая Медведица, вот созвездие Цефея, вот Полярная звезда. Тут он чувствует, что надо бы сходить по малой нужде, и, некоторое время перебарывая лень, откидывает одеяло, поднимается.
– Ты куда? – спрашивает Сантакреу.
– Отлить.
– Я с тобой. За компанию.
Не очень холодно. Оба рекете отходят на несколько шагов, стараясь не споткнуться о спящих. Дойдя в густой темноте до ближайших кустов, расстегиваются. Потом слышится только, как бьет о землю двойная струя.
– Мы даже писаем с тобой на пару, – замечает Сантакреу. – Как в колледже, помнишь? Кто дальше.
– Ага… Ну прямо супруги. Разве что в кровати не кувыркаемся.
– Если начнем, я сейчас же перебегу к красным.
– Они тебя назад отправят: им своих девать некуда.
Оба благодушно посмеиваются. Напряженное ожидание скорого боя и черные мысли легче сносить, когда есть тепло дружбы, укрепившейся еще в те времена, когда на школьном дворе они дрались с одноклассниками, которые вслед за папашами-республиканцами смели дурно отзываться о короле – о каком угодно короле; и потом, когда они с другими юными карлистами поочередно несли караул у женских монастырей, не давая буйной черни разгромить и сжечь их; когда в 1936 году на Страстной неделе сопровождали с пистолетом в кармане епископа Ируриту
[33], охраняя его от анархистов и синдикалистов, когда воцарилась тошнотворно-убогая Республика, вожди которой, цепляясь за власть, расплачивались с сепаратистами кусками Испании.
В Барселоне, вспоминает Ориоль, застегивая штаны, восстание обернулось сущим бедствием. Памятуя об опыте дедов и прадедов, участников трех гражданских войн прошлого века, рекете предвидели, что совладать с Народным фронтом и Левыми республиканцами
[34], располагающими штурмовой гвардией, ополченцами и боевиками из «Каталонской армии», будет непросто, и предлагали уйти в горы вести партизанскую войну. Тем не менее их союзники, юные фалангисты и монархисты, – почти все они были студентами, хорошими домашними мальчиками, усвоившими замашки крутых парней, – считали, что достаточно сильны. И жестоко просчитались. Анархисты проявили отвагу и перехватили инициативу, а Гражданская гвардия взяла сторону правительства. По всему городу, перевернутому вверх дном, шла охота на фашистов: Форкес, Сантакреу и еще двести человек успели добежать до артиллерийских казарм и засесть там, а когда генерал принял решение сдаться – выбирайтесь отсюда как знаете, сказал он им, а здесь вас перебьют, – с боем вырвались из кольца. Большинство погибло, едва шагнув за порог казармы. Позже, укрывшись на ферме, они услышали по радио, как генерал Мола
[35] призывает: «Все – в Наварру», и через Францию перебрались в Испанию к националистам. И вот спустя – почти день в день – два года они снова здесь, и ноги их ступают по родной каталонской земле.
