– Брось меня, на хрен… – бормочет он, и хрипловатый голос срывается в стон.
– Тебя забыли спросить.
Рывками ему удается протащить товарища еще немного. Немного, недалеко. Рухнувшая каменная стенка загораживает дорогу. Панисо пробует взвалить Ольмоса на спину, но уже нет на это сил, да и раненый при первом же движении кричит от боли так, словно ему отрывают голову. Панисо пытается вздернуть его кверху, чтобы переложить на другой бок, но и это ему не удается. Слишком тяжело.
– Не получается, брат.
Ольмос – рот полуоткрыт, глаза запорошены пылью – смотрит на него. Панисо, склонившись, целует его в лоб, потом выпрямляется и бежит к Аринере.
Хинес Горгель, остановившись на прогалине сосновой рощи, прислоняет карабин к дереву, потирает ноющее плечо, смотрит на реку.
– Здорово дали им, – говорит он, сдвигая на затылок каску.
Мавр стоит рядом и тоже следит взглядом за тем, как самолеты националистов – в послеполуденном свете они кажутся серебристо-черными точками – пролетают раз и другой, снижаются сквозь белые облачка зенитных снарядов, сбрасывают бомбы, бьют из пулеметов и снова гуськом уходят ввысь. Все было бы похоже на воскресный воздушный парад для увеселения невидимой публики, если бы издали не долетал глуховатый грохот взрывов и запинающийся лай «бофоров».
– Не хотел бы я сейчас быть там, – продолжает Горгель.
– Да мы уж были там, – говорит Селиман.
Он держит на плече свой маузер, к шомполу которого привязана недавно обнаруженная в кустах и, без сомнения, последняя на этом берегу Эбро курица: на то, чтобы поймать ее и свернуть ей шею, ушло не больше полминуты. Горгель ласково смотрит в темные прямодушные глаза мавра, на его седеющие усы, переходящие в отросшую за несколько дней бородку, на сдвинутую к затылку грязную и бесформенную феску с вышитым на ней капральским шевроном.
– Все же война, Селиман, до жути странная штука, – говорит он.
Мавр смотрит с интересом:
– Почему так сказал?
– Сам не знаю. – Горгель скребет шею, покрывшуюся коркой грязи. – Встречаешь людей, которых иначе в жизни бы не встретил… делаешь такое, что и во сне бы не приснилось… И убиваешь.
Широкая улыбка вспыхивает на закопченном лице мавра.
– И тебя тоже убивают, земляк.
– Нас, как видишь, пока что не убили. А ведь сколько раз пытались… А мы все живы.
– Инш’алла, Инес.
– Хинес.
Мавр, подняв руку со сжатыми пальцами, делает жест, означающий покорность судьбе:
– Впереди еще много войны будет.
– Ты, черт побери, умеешь утешить.
Горгель берет свою винтовку и идет следом за Селиманом. Подразделение, куда их зачислили, размещено в тихом месте и должно охранять восточную часть берега. Здесь нет стрельбы. И вообще ничего не происходит, если не считать, что время от времени новые дезертиры и перебежчики пытаются на этом участке сдаться в плен франкистам, испытывая при этом не столько беспокойство, сколько облегчение.
– Я ведь был из тех, кто, как говорится, мухи не обидит. Работал себе плотником…
– Судьба так захотела… Стал солдатом и убиваешь красный зболочь.
– Да, похоже на то.
– Мактуб. Судьба…
– И коммунисты мне ничего плохого не сделали, пока не начали пулять в меня. А пуляют потому, что я здесь, а не у себя дома, где мне и полагается быть.
– Пуляют тебя потому, что красные. Плохие люди. Жгут церкви и мечети, не верят во Всевышнего, во владыку мира. Это говорит святой Франко, да будет благословенно имя его.
– Насчет Бога я тоже не очень понимаю. А насчет Франко – еще того меньше.
– Но я тебя слышал молиться, брат.
– В такие дни многое сделаешь впервые в жизни.
Из кустарника неподалеку доносится тошнотворный, густой смрад. Слышно, как звенят мухи. Горгель теперь уже отлично знает, что это означает. И хочет поскорее пройти мимо, однако мавр, любопытствуя, сворачивает туда.
– Брось, Селиман… Идем.
– Спокойно, брат.
– Да я спокоен, только воняет нестерпимо.
– Ты зажимаешь нос, я смотрю.
Они огибают кусты и видят труп, который, судя по тому, как жутко он выглядит, пролежал здесь уже несколько дней. Не сразу и узнаешь – молод был убитый или стар, республиканец это или франкист. Оружия при нем нет, но к пряжке пояса прикреплена граната.
– Наш или ихний? – спрашивает Горгель, закрывая ладонью нос и рот.
Селиман без колебаний кладет винтовку с курицей на землю, опускается на колени рядом с трупом, оглядывает его с головы до ног, не обращая внимания на вьющихся роем мух. Потом пожимает плечами:
– Граната – русский.
Сорвав веточку, он стряхивает червей, ползающих по одежде убитого, и обшаривает его карманы.
– Все сгодится…
Бумажник, зажигалка, нож. Все это он откладывает в сторону. Потом вынимает из бумажника две фотографии, четыре купюры по пять песет, раскрывает удостоверение. Отбрасывает все это, снова обшаривает убитого и с торжеством поднимает над головой сорванную с его шеи золотую цепочку с миниатюрными серпом и молотом. На левой руке у него – золотое кольцо, но палец так распух, что снять его невозможно, и мавр без колебаний отрубает его. Потом берется за часы на левом запястье.
– Ну хватит, Селиман, – протестует Горгель, по-прежнему зажимая рот и нос. – Кончай с этой хренью.
– Спокойно будь, друг! К нам приходит удача.
Он глядит на часы, встряхивает их, подкручивает головку завода, подносит их к уху – и довольно улыбается. Потом достает из кармана платок, заворачивает в него свои сокровища, берет винтовку и поднимается:
– Ну пошли.
Отойдя на несколько шагов, Горгель наконец отнимает ладонь от лица, глубоко вздыхает, чтобы прочистить ноздри и легкие. От воспоминания о червях сводит желудок.
– Я не узнаю себя самого, Селиман.
Мавр благодушно улыбается. Привязанная за лапы к шомполу, вниз головой висит курица.
– Знает один только Всевышний, который все видит. Знает, кто мы.
– Мы совершаем гнусности.
– Гнусности?
– Ну, гадкие, подлые поступки.
Мавр задумывается на миг.
– Но мы с тобой делали хорошее, земляк… Воевали храбро. Так ведь и было, прахом отца клянусь…
– Меня, например, заставили.
– Это не важно – заставили или нет. Мужчина должен сражаться, когда должен. Женщины остаются дома с дети и старики, а мужчины воюют. Выходят искать денег или еды – и за это воюют. А когда воюют, делают и хорошее и плохое. Судьба.
