– Не стрелять, пока пулеметы не откроют огонь, – говорит невидимый капрал.
Бескос наблюдает за республиканцами, которые все ближе. Два миномета небольшого калибра, прикрывая наступающих, со звуком «тумп-тумп» ставят дымовую завесу, однако бьют неточно, и легкий ветер тотчас рассеивает дым. Редкий белесоватый туман не может спрятать синие, серые, зеленоватые фигурки, которые бегут вперед, припадают к земле и вновь бегут. Вот они уже на расстоянии выстрела.
Бескос выбирает одного из тех, кто поближе и виден отчетливей. Республиканец размахивает руками, в которых нет винтовки, а значит, это, скорей всего, сержант или офицер. Бескос спокойно держит его на прицеле, положив указательный палец на скобу и не трогая спусковой крючок. Он знает, что, когда нажмет его, промаха не будет, если только в последний момент красный вдруг не дернется. Козопас отлично стреляет – и не только из маузера. Перед войной он с тридцати шагов свалил из дробовика волчицу, незадолго до этого загрызшую собаку и уволокшую козленка: тогда отец дал Бескосу четыре оплеухи за то, что допустил такое.
– Растяпа! – сказал он ему. – Ротозей!
И козопас полтора суток подкарауливал волчицу – и наконец выследил. Подранил ее издали, а когда подошел ближе, обнаружил в логове четырех волчат. Патроны дороги, каждый стоит песету, так что волчицу он прирезал охотничьим ножом, а щенков швырнул с кручи. И сделал это без удовольствия, без ожесточения, а просто рассудив, что пятью волками меньше – стадо целее. Так же спокойно, как выцеливает сейчас красного, который машет руками. И не потому, что он красный – не всегда можно выбрать себе судьбу, – а потому, что, если и дальше дать ему размахивать руками, тот может отнять у него козленка. Или жизнь – у него самого или у товарища. Такие уж правила у жизни и смерти.
Бескос продолжает держать красного на мушке, аккуратно ведя ее за ним. Каска раскалилась на солнце, пот течет по лицу, льет из-под мышек, и прижатый к щеке приклад стал мокрым. Юный фалангист лежит неподвижно и только едва заметно перемещает ствол маузера справа налево. В голове вдруг мелькает мысль – а ведь у человека, в которого он целится, здешний он или чужестранец, есть своя жизнь, как и у него. И он, наверно, тоже носит в бумажнике фотографию родителей, жены или детей, и никому из них, где бы ни были они, что бы ни делали, в голову не приходит, что их сыну, мужу, отцу жить осталось считаные минуты или мгновения. Что этот отважный и осторожный человек, по своей ли воле или во исполнение долга карабкающийся сейчас вверх по склону, через мгновение станет гниющей на солнце падалью.
Со стороны атакующих слышен возглас. Похож на приказ, отданный, как кажется Бескосу, на иностранном языке. Выкрик повторяется, и теперь можно разобрать что-то вроде «харри ап!»
[61]. Вроде американцы или англичане.
Интербригадовцы, думает Бескос. Те, которые два дня назад захватили высоту, а потом откатились от нее. Теперь пытаются снова взять. Американцы, французы, русские, китайцы, кого тут только нет… Чужеземцы. Когда два дня назад они с Себастьяном Маньасом пришли на перевязочный пункт, он видел, как таких же вели на допрос, а потом – на расстрел. Держались хорошо, ничего не скажешь. Вот ведь – коммунисты, обученные и оплаченные Россией, однако так же уязвимы, как всякий, кому в потроха всадят пулю.
Наконец с гребня высоты доносится резкое и сухое тарахтенье пулемета.
Ударами кнута хлопают точно направленные очереди, и над головами фалангистов с пронзительным жужжанием проносятся пули, светящиеся следы трассеров, свинцовые шмели со звуком «пак-клак, пак-клак», вздымая фонтанчики пыли и земли, вскидывая в воздух обугленные ошметки кустов, и отчетливей обозначаются фигуры сквозь облако дымовой завесы, которая совсем уже рассеялась. Красные валятся замертво, другие припадают к земле. Начинается ожесточенная стрельба со склона, из-за валунов и скал, находящихся ниже, – и вот бой охватывает уже все пространство.
Свищут – то высоко, то над самой головой – пули, но бывший пастух сейчас, на этом отрезке жизни своей и войны, уже не беспокоится, ибо знает их повадки. Пуля, пролетающая рядом, жужжит громко и коротко. А та, что далеко, – мягче и протяжней, и всегда слышно, когда она попадет куда-нибудь или упадет на землю. Опасней всего рикошет, потому что никогда не знаешь, откуда прилетит. И узнать такую пулю нетрудно – она издает звук дрожащий, вибрирующий, словно дернули струну бандуррии
[62].
Так или иначе, пришло время запеть пулям фалангистов, и пусть красные тоже теперь разбираются в их повадках. Бескос неторопливо переносит палец на спусковой крючок, нажимает – и приклад маузера отдачей толкает его в плечо ощутимо и почти болезненно. Едва лишь грохнул выстрел, как Бескос ладонью отводит затвор назад, вгоняет новый патрон в ствол и снова целится. И красный больше не размахивает руками. Он упал на колени и замер, как будто молится. И Бескос вторым выстрелом укладывает его наземь.
Ну, думает он, привычно перезаряжая винтовку, по крайней мере, этот уже козленка у меня не утащит.
В пустоте, оставленной трассами пуль, как будто щелкнули пальцами, а по земле хлестнула многохвостная свинцовая плеть. Вивиан Шерман, пригибаясь, перебегает вместе с интербригадовцами от укрытия к укрытию – ее одновременно одолевают ужас и восторг. Она идет во второй волне атакующих, а метрах в пятидесяти впереди видит первую: солдаты уже карабкаются – или пытаются – по испещренному облачками белого дыма и бурой пыли склону скалистой громадины, которая отсюда, снизу, предстает неодолимой твердыней.
Если это не прекратится, кого-нибудь могут ранить, – приходит ей в голову нелепая мысль.
Реальность порой бывает страшней самого жуткого кошмара, а реальность войны пока еще не полностью проникла в нее. Вивиан бывала раньше в траншеях под Мадридом, видела людей, разорванных бомбами на куски, но впервые оказалась под прямым огнем, впервые в жизни бежит и прыгает между кустов и валунов в окружении бывших шахтеров из Силезии, университетских преподавателей из Кливленда, торговцев подержанными автомобилями из Огайо, банковских служащих из Будапешта, безработных из Ливерпуля – они крепко, до судорог, сжимают в руках винтовки, тяжело дышат, щурят глаза под касками, а вокруг во всех направлениях чертит воздух рой крохотных кусочков металла.
Время от времени, когда она вслед за теми, кто рядом, плашмя бросается на землю или сгибается, переводя дыхание и готовясь к следующему броску, ей становится виден Чим Лангер, который бежит в тридцати шагах впереди, останавливается на миг и, не обращая внимания на огонь, словно он заговорен от пуль, поднимает на вытянутых руках камеры, чтобы сделать снимок, и не прекращает свое занятие, даже когда мины начинают рваться среди интербригадовцев: грохот разрывов, оранжевые вспышки и перевернутые острием вниз конусы взметенной земли, камней и осколков. Он продолжает снимать, даже когда недалеко от него, выпустив винтовку из широко разведенных рук, падает человек. Вивиан видит, как фотограф подбегает к нему, припадает к земле рядом и снова поднимает камеру.
