Чим с сигаретой во рту разговаривает с каким-то солдатом и одновременно вставляет пленку в свои фотоаппараты. Вивиан подходит на середине беседы.
– Раненые всегда все видят в черном свете, – говорит солдат. – Не верь им, уж они тебе нарасскажут.
– А тебе можно верить?
– Хочешь правду? Вот тебе правда: лучше бы я сейчас пил пиво на углу Бродвея и Седьмой стрит.
Солдат – крепкий, такой же рыжий, как Вивиан, весь в грязи и ружейном масле – упирает в землю приклад ручного пулемета. За пояс заткнуты две гранаты «ферробеллюм», сбоку подвешена французская каска с гребнем, носок сапога заклеен липкой лентой. Металлически поблескивают воспаленные глаза. У него внешность лесоруба из Орегона, но выговор бруклинца, и Вивиан думает, что там, где заваривается каша, непременно отыщется и крутой парень из Бруклина.
Он с любопытством разглядывает «лейку» Чима.
– Ты что, в самом деле с нами собрался?
Фотограф кивает на Вивиан, стоящую рядом:
– И она тоже.
Солдат восхищенно качает головой:
– Отчаянная ты барышня.
– Да.
– Ты из Штатов?
– Оттуда.
– Мы с тобой одной масти, сестра.
Вивиан кивает с улыбкой:
– Похоже на то.
– От какой ты газеты?
– От журнала. «Харперз базар».
Тот оглядывает ее сверху донизу:
– Ну да? Это же про красивую жизнь.
– Как поглядеть.
– Для буржуев.
– Не без того.
– А я вот результат скрещения Лиги молодых коммунистов из Нью-Йорка и стрелковой школы в Альбасете.
– Бывают комбинации и похуже, – смеется Вивиан.
– В моем случае добавь еще «безработный таксист» – и получишь полный комплект.
Солдат снова начинает рассматривать фотоаппараты.
– Я бы на твоем месте в первые ряды не лез, – советует он Чиму.
Тот равнодушно пожимает плечами:
– Снимок, сделанный издали, сразу можно выбросить. Если сунешься слишком близко, могут убить. Вся штука в том, чтобы определить верную точку съемки.
– И как же ты ее определяешь?
– На самом деле это она меня определяет.
Он закрывает крышкой видоискатель и показывает на каменистую высоту:
– Как по-твоему, удастся вернуться туда?
Солдат оглядывает ее и вздыхает. Вошь ползет по вороту его рубахи.
– С тех пор, как попал в Испанию, мы если штурмуем позиции – то неприступные, а если обороняем – то такие, которые не удержать.
– Считаешь, очень тяжко будет? – спрашивает Вивиан.
– Будет как уж было, – смиряясь с неизбежным, отвечает бруклинец и смотрит на майора О’Даффи. – Два дня назад мы взяли высоту, потом отдали, а вчера нам вломили по первое число. Однако, по его мнению, недостаточно. И потому мы идем за добавкой. Батальон Джексона впитывает железо, как губки – воду… Знаешь, как у нас называют эту горку?
– Нет.
– Вдовий хребет.
Хорошее название для репортажа, думает Вивиан, надо будет запомнить.
– Как, по-твоему, это пройдет? – спрашивает она.
– По крайней мере, надеюсь, не как в прошлом году под Брунете, на хребте Москито, который мы за полсуток семь раз брали и семь раз отдавали.
Вивиан завороженно следит за продвижением вошки по воротнику. Боец, перехватив ее взгляд, с проворством, которое достигается навыком, ловит насекомое и давит его меж пальцев. Вытирает их о рубаху и скребет шею.
– Что самое скверное на этой войне?
Боец смотрит на нее так, словно не верит своим ушам. Переводит взгляд на Чима, потом опять – на Вивиан, сплевывает, в раздумье наклоняет голову набок и наконец отвечает:
– Запоры. Не облегчишься толком – заработаешь геморрой.
И с сомнением глядит на журналистку, не зная, верный ли ответ дал. Снова чешет шею, морщит лоб – и вот лицо его освещается радостью.
– Пока не попал в Испанию, я не знал, что такое настоящая демократия, – добавляет он. – И что только здесь можно возненавидеть фашизм по-настоящему.
Вивиан заносит эти слова в свой блокнот. Американец внимательно следит за этим, убеждаясь, что все записано точно.
– Как тебя зовут, солдат?
– Лучше не записывай… Зови меня Энди. Просто Энди.
– Что ты думаешь об испанцах, Энди?
– Плохо подготовлены политически. Грязные, простодушные, неорганизованные.
– Чего бы тебе сейчас больше всего хотелось?
– Больше всего на свете – просто шагать и чтоб не кокнули.
У них над головами раздается свист, а через две секунды на высоте встает белое облако. И почти немедленно гремит разрыв, а вслед за ним – еще несколько.
– Начинается, – говорит Энди. – Это наша артиллерия готовит почву.
105-е рвут воздух: в дыму, под равнодушными синими небесами сверкают оранжевые вспышки.
– Низко берут, – замечает Чим.
– Фашисты же не только на гребне… Укрепились и на середине склона.
Майор О’Даффи дует в свисток, и его солдаты очень медленно и осторожно начинают продвигаться меж оголенных сосен, пахнущих горелым деревом и смолой, внимательно вглядываясь в то, что впереди, и заранее намечая места укрытия. Слышен лязг затворов. Энди надевает каску, взваливает на плечо свой «дегтярев».
– По сравнению с этим преисподняя покажется райским садом, – говорит он.
Внезапно лицо его каменеет и теряет всякое выражение. Энди как будто больше нет здесь.
– Моя жена, – добавляет он, – уверена, что я бумажки за столом подшиваю.
Когда стихает канонада и перестает дрожать земля под прижатым к ней телом, Сатуриано Бескос прячет в карман палочку, которую держал в зубах во время обстрела. Полуоглохший от грохота, он стряхивает с каски и с плеч землю и обугленные ветки, поднимает голову над бруствером на склоне высоты и видит приближающихся республиканцев.
– Эй, отзовись, кто живой! – звучит вблизи голос командира отделения, капрала Авельянаса, как и все, притаившегося где-то.
– Я в порядке, – кричит Бескос.
– Цел и невредим, – вторит ему Хесус Тресако.
– Вздрючен, но не замучен, – сообщает последний – Лоренсо Паньо. – Атилано со мной не совладал.
Бескос кладет две гранаты «бреда» так, чтобы легко было дотянуться, приникает щекой к ложу приклада, сдувает пыль, запорошившую затвор, и внимательно наблюдает за подступающими республиканцами. Пес их знает, интербригадовцы это или испанцы из подкрепления, но явно люди обстрелянные. Наступают осмысленно и умело, со всеми предосторожностями, перебегают сперва зигзагами от куста к кусту, а когда начинается подъем – от валуна к валуну, и неизменно отыскивают наилучшее укрытие в неглубоких воронках, оставленных снарядами.
