Насчет того, как работники-мужчины воспринимали меня, я не вполне уверена: увидеть себя чужими глазами труднее всего. Подозреваю, они не могли не заметить мою агрессивность и ироничность. Но меня это никак не волновало. Я надеялась, что мое трудолюбие – единственное качество, которое я по-настоящему ценила, – компенсирует все мои недостатки. Когда к нам прибывала новая партия товара, я, как и наши работники, носила тяжелые коробки, невзирая ни на какую рабочую иерархию или гендерные роли. Когда уборщики недостаточно чисто мыли туалеты, я хватала ершик и делала это сама в качестве демонстрации того стандарта, к которому они должны стремиться. Я знала, что начальник-мужчина не стал бы учить работников на личном примере, особенно если дело касалось бы такой недостойной, бытовой функции, как мытье унитазов. Даже будучи беременной, я продолжала заниматься физическим трудом без оглядки на дополнительный вес. Я была дивным зрелищем: тридцатидвухлетняя прямолинейная, грозная, таскающая коробки владелица книжного магазина. Вот наши работники и дивились! Я была слишком молодой, чтобы годиться им в матери, и слишком старой по египетским меркам, чтобы быть беременной.
Напряженность между мной и моими работниками-мужчинами наконец достигла апогея одним прохладным воскресным утром в январе 2006 года. Я шла по улице Двадцать шестого июля на работу, одетая в темно-синие джинсы для беременных, которые натирали мне торчащий пупок. Это были единственные штаны, в которые я еще влезала. Черное боди без рукавов кое-как собирало в кучу мои выпадающие телеса. Сверху на него я надела просторный черный вязаный кардиган с огромным воротом, который, как я надеялась, сделает менее заметными мои выпирающие части.
Я шла, вцепившись в ремень от компьютерной сумки так, словно он мог дать мне какую-то опору. При каждом шаге я говорила себе: «Я пойду на работу, какой бы измученной и несчастной я себя ни чувствовала». Это была не первая моя беременность – до этого я уже родила Зейн, – но в прошлый раз я не чувствовала себя такой беспомощной, усталой и неуравновешенной. Я боялась, что окружающие тоже заметили эту разницу.
Прямо у входа в магазин ко мне подошел улыбающийся молодой человек в свободно болтающейся на его худощавом торсе футболке с Майклом Джексоном. Судя по его возрасту и потертым джинсам, он был, возможно, вылетевшим из школы подростком, который работал подмастерьем у механика или сантехника. На лбу у него поблескивали капельки пота. Он подошел так близко, что я почуяла запах его тела, смешанный с лимонным одеколоном. Он что-то сказал – я вынула наушник из уха, чтобы расслышать: может, хотел спросить что-то о Diwan. Продолжая идти, теперь уже мимо меня, он повторил: «Хорошо тебя отодрали, грязная девчонка». Кровь ударила мне в уши. Перед глазами возникли пульсирующие красные пятна. Меня всю бросило в жар. Я собрала силы, которые еще не успела поглотить моя парализующая ярость, и заорала: «Да, меня отодрали! Я раздвинула ноги, как и твоя мамаша, которая произвела на свет такого гнусного выродка, изображающего из себя мужика!» Брань вырвалась из меня, как воздух из развязавшегося воздушного шарика. Парень дал деру. Я попыталась рвануть за паршивцем, но мое надутое тело было не разогнать – и я еще больше разозлилась на свою ярость, от которой у меня перехватило дыхание, и на свой живот, из-за которого я оказалась такой неповоротливой.
Двое уборщиков из утренней смены наблюдали эту сцену через окно фойе, которое они в тот момент убирали. Я показала в сторону убегающего молодого человека, но он уже скрылся из виду. Они бросились ко мне. Одной рукой я ухватилась за хромированную ручку открытой входной двери, стараясь дать опору обессиленному телу, а другой стала вешать компьютерную сумку обратно на трясущееся плечо. Я перевела взгляд с улицы внутрь магазина – туда, куда ворвалась ударная волна от моего взрыва. Персонал утренней смены смотрел на меня так, будто перед ними была отдаленно напоминающая меня незнакомка. Один из них застыл на шаткой стремянке со стопкой книг в руках, другой – под стремянкой, которую он придерживал. Все потеряли дар речи. Кассир с пачкой подарочных сертификатов в руке отвернулся, уставившись в свой денежный ящик. Охранник, который, как обычно, стоял у металлодетекторов и следил за тем, чтобы воры выносили наши товары в относительно скромных количествах, зашевелился первым.
Он подтащил ко мне стул, со скрежетом провезя его ножками по полу, и жестом предложил мне сесть. Я плюхнулась, широко расставив ноги, завела руки назад, откинула голову и стала судорожно глотать воздух. Я начала успокаиваться, оглядывая корешки выстроенных в ряды книг на окружавших меня полках: каждая олицетворяла собой выбор, который я когда-то сделала. Но вскоре на меня вновь нахлынула паника от осознания того, какие последствия уже породили мои слова: я представила себе, как моя загадочная, высокоумная личность рассыпается в прах, а на ее месте возникает сквернословящая дуреха. Я отравила свою профессиональную репутацию начитанного, красноречивого человека площадной бранью; выражениями, которых мой персонал вообще не ожидал от меня услышать. Поймать вылетевшие слова было уже невозможно. Оставалось только сделать вид, что ничего не было. Если бы я решила обговорить с персоналом эту ситуацию, они бы однозначно восприняли это как проявление слабости или еще хуже – сожаления. Я хотела обсудить это с Хинд, но знала наперед, что она мне скажет: не лезь на рожон и береги энергию. Тогда я решила обсудить дальнейший сценарий сама с собой: эта история будет передана вечерней смене и в главный офис; при этом каждый, кто будет ее пересказывать, прибавит к ней какие-нибудь вымышленные детали. Вполне вероятно, она дойдет до окрестных магазинов, до Александрийского банка на другом углу нашего здания и до соседствующего с нами Thomas Pizza. Но в какой-то момент ее неизбежно вытеснит более свежая драма: история о каких-нибудь хищениях или теневом бизнесе под прикрытием официального предприятия. Египтяне любят повеселиться, а что может быть веселее мелких преступлений и чужих личных дел? В общем, я решила махнуть на все это рукой и даже порадовалась при мысли о том, как разочарован будет Самир, услышав об этом эпизоде не из первых уст.
Днем я встретилась в кафе Diwan со своей старой подругой.
– Что ты сказала? – она аж взвизгивала от смеха, на ее карих глазах выступили слезы. Она постаралась выровнять дыхание, глядя на мой округлый живот, упирающийся в край стола. Но стоило ей вообразить эту сцену, на нее вновь накатил смех.
– Ну все, угомонись. Позоришь меня на работе, – сказала я, чувствуя на себе неодобрительные взгляды посетителей за соседними столиками.
– Да все уже, поезд ушел! – продолжала хохотать она. В конце концов ее веселье утихло, и она выдохнула: – Спасибо.
– За что? За разрядку смехом?
– За то, что не дала ему спуску. Знаешь, сколько раз мне хамили, а потом мои благонамеренные друзья и родные говорили мне, что отвечать на хамство – это ниже достоинства леди? Женщины должны давать таким отпор.
– И все же мне нужно не дать этой истории распространиться слишком далеко. Не хочу, чтобы мама узнала – она мне все мозги проест.
– Танте
[38] Файза гордилась бы тобой. Она бы не сказала этого вслух, но гордилась бы, – подруга замялась. – Ну, после того, как оправилась бы от шока.
