Сара тяжко вздыхала, когда Мария, грустно улыбаясь, говорила, что ей такое спасение не нравится. Она вовсе не желала улетать на небо, ей хотелось остаться на земле и до самой смерти жить вместе с Рафелом Онофре. После того, как они встретились в тюрьме и испытали такое необыкновенное, но такое мимолетное счастье, единственное, чего всеми силами жаждала девушка, – это жить. Жить, чтобы постоянно находиться в объятиях любимого и вновь ощущать то опьянение, от которого она едва не лишилась чувств. Мария не сомневалась, что с Рафелом Онофре происходит то же самое. И она не ошибалась. Он тоже хотел любой ценой остаться в живых, пусть даже ценой признания Христа единородным Сыном Господа, уже явившимся Мессией, а не пророком. Любовь до того окрыляла его, что он надеялся – отец его поймет и не сочтет себя преданным, если сын в присутствии инквизиторов признает закон Моисея устаревшим, уже бессильным перед новым законом Господа Бога Отца. Спастись от смерти – вот единственное, что имело для него значение, то, ради чего он готов был бороться изо всех сил. Он сам никогда не подозревал, что будет хвататься за любую возможность избежать смерти. Он даже строил пустые планы побега и мечтал о том, как в последний момент перед казнью их всех простят. Он уже видел себя на свободе, совершенно счастливым рядом с Марией…
Его мать, Мария Агило, не задумываясь пожертвовала бы Адонаю собственную жизнь, чтобы Рафел Онофре смог избежать тюрьмы и скрыться с Майорки, подальше от всех ужасов. Когда же ей сказали на третьем допросе, что сына схватили, она препоручила его Иисусу Христу и предложила Богу Сыну то же, что и Адонаю: «Господи, возьми мою жизнь взамен его. Спаси, его, Господи, и я умру христианкой». Хотя поначалу Мария держалась твердо, затем она сдалась, прежде чем ее успели подвергнуть пытке на колесе – стыд показаться голой перед палачами пересилил мысль о том, что муж никогда не простит ей этой слабости.
Среди женщин, арестованных сразу после неудачного побега, одна Изабел Таронжи выдержала пытки, так и не раскаявшись в принадлежности к старой вере. Муж и свекровь свидетельствовали против нее. Убежденный отцом Феррандо, Щим Марти счел, что таким образом поможет жене спасти душу и проявит свою любовь к ней. Изабел молча выслушала все обвинения. Но так и не захотела признать, что единственная истинная вера – это та, которую проповедует католическая апостольская римская церковь. Она ничего не возражала инквизиторам, лишь молчала, опустив полные слез глаза. Смерть брата, о которой Изабел сообщили, чтобы испугать ее и заставить сдаться, наоборот, придала ей сил. Ее красота страждущей Богоматери тронула даже главного инквизитора, и тот после четвертого допроса отменил повторную пытку на кобыле. Он объявил, что эта женщина не в себе, ибо в здравом уме невозможно не признавать очевидного и упорствовать в старой вере только потому, что родился в семье иудеев.
«Только если они будут мучить детей, только если на моих глазах их будут пытать, – только тогда, Адонай, я отрекусь от тебя и от всех заповедей закона Моисеева», – думала Изабел. Но дети были слишком маленькими, и святой суд не привлек их даже в качестве свидетелей. Изабел вознесла в душе хвалы своему Богу. Смерть ее не страшила. Ей казалось худшим наказанием сидеть взаперти в темной камере, не видя детей, которые, быть может, уже ее проклинают. Смерть – это всего лишь несколько минут страха, а затем навечно рай. Возможно, оттуда, с самых небес, Адонай позволит ей увидеть детей, наблюдать, как они растут и взрослеют… Оттуда она, наверное, сможет защитить их. Китерия совсем не была с ней согласна:
– Я очень жалею теперь, что отправилась на корабль. Лучше бы мне никогда этого не делать! В прошлый раз меня никто не сбивал с толку, вот я и не пострадала. А теперь… И зачем только я поверила Вальсу! Он всех нас погубил.
Соседка по камере выводила из себя Изабел Таронжи, особенно когда по ночам принималась кричать и проклинать Адоная за то, что он их предал. Иногда она даже билась головой о дверь.
– Выпустите меня! – вопила Китерия. – Я хочу уйти отсюда. Я больше не могу, я больше не могу.
Вальс тоже временами больше не мог. Под присмотром врача Черного Дома он выздоравливал два месяца, поскольку палач – хотя его и просили не увлекаться – несколько переусердствовал в применении пыток. Инквизиторы же хотели, чтобы главный виновный смог сам дойти до костра, и ни за что не согласились бы сжигать его заочно. Едва Вальс несколько пришел в себя, его вновь стали вызывать на допросы. Теперь их вел не столько обвинитель, сколько главный инквизитор, которому этот человек с добрыми глазами, поначалу полный и гладкий, а теперь похожий на мешок с костями, казался единственным достойным противником из всех заключенных. Тем, кому – в отличие от трусливого Консула, глубоко презираемого инквизитором, несмотря на все его уверения в приверженности христианству, – его горестная судьба оказалась по плечу. Вскоре инквизитор понял: если Вальс и проклянет в конце концов старую веру, то не потому, что в этом сумел убедить его он, а оттого только, что тот переубедит себя сам в результате долгих размышлений в тюремном одиночестве. Однако несмотря на то, что Вальс и вправду провел множество часов, раздумывая о Мессии (и выполняя таким образом пожелания инквизитора, которого считал гораздо более достойным отца Феррандо и отца Аменгуала), этот Христос мало что для него значил. Если бы Вальс и согласился принять новую веру, то, разумеется, не по настоянию святого суда. Он мог бы это сделать лишь благодаря Жуану де Сантамария, с которым случайно познакомился давным-давно, почти сорок лет назад. Временами, когда Вальс стремился окунуться в прошлое и найти там умиротворение, позабыть об ужасном настоящем, он вновь слышал голос Жуана – с легкой хрипотцой, слегка севший от стольких разговоров, от бесконечных попыток этого человека донести свое послание любому, кто захочет его выслушать.
По мере того, как Вальс вспоминал о Жуане Сантамарии, его присутствие становилось все более ощутимым и помогало раввину отвлечься от тягот заключения, вновь перенестись в Феррару, в дом его могущественных друзей – семейства Альварес Дос Сантос, португальских евреев, которые оказали ему гостеприимство и приняли его как родного сына, когда он, больной, попросил приютить его. Долгие беседы с Сантамарией явно пошли ему на пользу, помогли понять темные места и прояснить еще больше те, которые, казалось, и так были ясны. Они часто спорили, но никогда не ругались, всегда уважали мнения другого, размышляли над ними, а иногда, хотя и не разделяли их, даже допускали, что они могут быть справедливыми.
– Христос не может быть Мессией, как ты говоришь, – горячился юный Вальс. – Ведь он ничего так и не уладил. Разве мир стал лучше после его прихода? К тому же Всевышний не мог послать своего сына на мучения просто так. Адонай бесконечно мудр, он, конечно, не допустил бы, чтобы Христа распяли.
– Ты прав лишь отчасти, брат, – возражал ему этот тощий коротышка, забиравшийся на любой свободный табурет или стул, чтобы его было видно и слышно. – Христос Римской церкви, Христос продажных, развратных монахов не принес никакой пользы миру, разве что наполнил деньгами монастырские кубышки. Но наш Христос очень помог нам. Истинный Мессия обещает спасение, потому как он – источник всех надежд. Он дает нам величие, делает нас справедливыми и благородными. Вместе с верой он посылает нам возможность быть добрее и лучше, чем мы есть, быть чище. Благодаря ему мы помогаем другим людям, как если бы они были нашими родными братьями, нашими детьми, нашими отцами…
