– Я желаю знать, в чем меня обвиняют, – громко заявляет Хромоножка, видя вошедших в комнату незнакомых ей служителей инквизиции. Они облачены в долгополые черные сутаны, грязные, как крылья мух. Их лица кажутся вымоченными в лимоне с уксусом. Один их вид уже действует на нервы.
Они никогда у нас не были. А если б я их знала, если б могла им сказать: «Здравствуй, Льоренс» или «Как жизнь, Бернат?», то мне бы это было еще противнее. Лучше уж так, когда мы никогда прежде не виделись.
– Я желаю видеть инквизитора, – продолжает она решительно. – Вы меня слышали? Я хочу знать, что я такого сделала, чтобы меня приводили вот сюда, да еще таким образом! Хочу знать, в чем меня обвиняют… Вы слышите меня? Эй, вы что, глухие от рождения?
– Мы не можем тебе отвечать, – сказали оба почти что хором. – Инквизитор тебя примет, когда сочтет нужным. А теперь пошли с нами, ну-ка, давай!
– Что это еще такое? Куда я должна с вами идти? Я не хотела бы, чтобы вы подумали, будто я…
– Эй, Хромоножка, – крикнуло новое пугало, открыв дверь, – ты что, совсем дурочка? Давай-ка топай куда говорят! Сначала мы тебя обыщем, а потом отведем в камеру. Только давай потише, мы не хотим тебя слушать.
– А вы мне снимете наручники? Я бы хотела причесаться.
– Как только закончим обыск. Надо же посмотреть, что у тебя спрятано под одеждой.
Ее провели в другую комнату, большую и холодную, хотя в нее и попадало солнце. Беатриу Мас поежилась. Подожди, сказали ей, сейчас мы доложим судебному следователю.
– И сама не знаю, с чего мне так понравились эти деревянные балки! – принялась размышлять вслух Хромоножка. – Но по ним бы пройтись маслом… Я, конечно, не мастерица красить потолки, но ежели б мне дали удобную лестницу, то – раз-раз, и я бы за пару дней справилась. У меня рука набита на домашние дела, я…
– Ай, Хромоножка, не затягивай ты эту песню, все мы знаем, по какому делу ты мастерица.
– А это тут при чем, хотелось бы мне знать? Больше всего на свете я ненавижу грязь, и иногда мне приходится пробираться по таким грязным ходам да выходам…
Судебный следователь вошел, как обычно, задыхаясь. От напряженной работы за последние пятьдесят дней он заметно постарел. Он не справляется с делами.
– Снимите наручники. Ну, Беатриу Мас, сколько тебе лет?
– Тридцать два.
– Не ври. Накинь-ка десяток. Ну да впрочем, это выяснит фискал
[132]. Я спешу. Раздевайся.
– Раздеваться, сеньор? Перед ва… Ах нет, ваше преподобие, я не могу.
– Ну вот еще! Любой скажет, что ты женщина хоть куда…
– Конечно, сеньор.
– Я хочу сказать, что ты честная женщина, Хромоножка. Раздевайся, или тебя разденут они.
Как судебный следователь, так и двое его подручных, которые, хотя и никогда не были в борделе, тем не менее по слухам знали все об интимных особенностях тела Хромоножки – и про родинку у пупка и про густую поросль на лобке, – сильно возбудились в ожидании зрелища, которое шлюха должна была явить им бесплатно. А та призвала на помощь весь свой стыд и стала раздеваться так, как, по ее понятиям это делали святые девы перед своими палачами. Она сняла все, кроме юбки и трусов.
– Дальше, – приказал судебный следователь, голосом выдавая волнение, вызвавшее у него также прилив крови в известной части организма.
– Нет, ваша милость, дальше нельзя.
– Ну-ка, Тони, раздень ее до конца. Поди знай, что она там скрывает.
Хромоножка отчаянно сопротивлялась. Она принялась громко кричать и визжать, чтобы ее слышали везде. «Негодяи, свиньи, бесстыдники, уберите от меня свои руки!» — вопила она. Вместе с последней деталью ее туалета упало на пол и зеркальце. Оно и гребень были единственными вещами, конфискованными у Беатриу. Зеркальце сломалось, но, по счастью, не разбилось. Иначе Хромоножка расшумелась бы еще пуще. Разбитое зеркало хуже тюрьмы: оно предвещает смерть.
Писарь записал все ее показания, вплоть до возраста – она так и не пожелала его исправить. После чего Хромоножку, по-прежнему не закрывавшую рта и щекотавшую нервы святым мужам, препроводили в камеру. Она прошла несколько комнат, обширный внутренний двор, пару коридоров, спустилась вниз по лестнице и наконец-то попала в определенную для нее нору. Тюремщик, который ее сопровождал, шутливо раскланялся перед ней, пропуская в дверь.
– Ты отлично проведешь там время – в компании девчонки и сумасшедшей, – пообещал он вновь прибывшей.
Глаза Хромоножки, ослепленные ярким светом, не сразу привыкли к темноте. Однако ее нюх тут же уловил запах гнили, сырости и испражнений, отчего ее едва не вырвало. Она стала продвигаться на ощупь и, стараясь понять, каковы размеры камеры и что в ней находится, спрашивала, кто еще в ней обитает.
– Я – Мария Помар, а она – Сара, – услышала Беатриу в ответ тоненький, почти детский голосок.
– А, понимаю, понимаю. Вас схватили, когда вы пытались сбежать. Ах вы, жидовочки, куропаточки, вы с того самого корабля… Да, тюремщик-то не ошибся. Вот ведь в какую компанию я угодила, мамочка родная!
– А ты кто? – спросил тот же голосок.
– Я – Беатриу Мас, но меня лучше знают по прозвищу Хромоножка. Теперь понятно, кто я?
– Конечно! – снова откликнулся голосок, и Беатриу начала понемногу различать фигуру говорившей. – Ты – бесстыжая шлюха из борделя!
– Эй, ты что это себе позволяешь?! Жидовка поганая! Ты тут меня оскорбляешь, а самой в аду гореть надо! – разбушевалась Хромоножка, словно ужаленная.
– Я ничего себе такого не позволяю, – ответила девушка. – Я знаю, что ты у меня отбила Рафела Онофре, а потом, делая вид, что ему помогаешь, его выдала.
– Нет, – возразила Хромоножка, понизив голос и сев на вонючий матрас, лежавший прямо на полу. – Ты зря обвиняешь меня. Я никогда никого не выдавала, можешь мне поверить. Кроме того, я понятия не имею, кто такой этот Рафел Онофре. Я никогда о нем даже не слыхала.
– Ты прекрасно его знаешь, Хромоножка, мне на беду. Я – его девушка.
– Это точно, можешь не сомневаться, – сказала женщина, которая до сих пор не проронила ни слова и стояла, прислонившись к стене. – Я читаю в сердцах людей. Этот дар у меня от Девы Марии.
– Что она говорит? – спросила Хромоножка.
– Бормочет что-то свое. Бедная Сара! – ответила Мария. – К тебе это не имеет отношения.
– Пресвятая Богоматерь! Это же надо, куда меня упрятали! – воскликнула Беатриу Мас, наконец начиная понимать, каковы истинные размеры камеры, и все больше страдая от ужасной вони.
III
В первые недели служители святейшего суда допрашивали только детей. Все четверо мальчиков – Микел и Пере, сыновья Китерии, и сироты Жузеп и Жуан, внуки Айны Сегуры, – были сразу же помещены в одну камеру на верхнем этаже, хоть и неуютную, но достаточно светлую, далеко от своих близких.
