По окончании церемонии колокола принялись рассекать воздух. Епископ вышел из храма через портал, обращенный к морю, тот, что ближе к его дворцу. А наместник короля, окруженный приближенными, покинул собор через главные ворота – ему так было ближе идти в Алмудайну. Многочисленные прихожане, которые, затаив дыхание, внимали его преосвященству, старались понять по выражению лиц обеих высокопоставленных персон, как сложатся впредь их отношения. Ведь если что и стало ясно из проповеди, так это то, что наиболее суровая ее часть была направлена против братьев во Христе, занимающих высокие должности. А наместник короля – наипервейшее из высокопоставленных лиц. Однако никому так и не удалось заметить на его лице ни намека на кислое выражение, ни один мускул у него не дрогнул, не дернулся нервно, хотя сегодня ему пришлось ох как несладко. Он любезно отвечает на приветствия аристократов, ровно улыбается в ответ на улыбки дам и реверансы кавалеров и горожан. На уважительные поклоны встречных торговцев и мастеровых он благосклонно машет правой рукой.
Несмотря на поздний час – уже начало девятого, – наместник короля неспешно двигается ко дворцу. Поскольку Алмудайна совсем близко от кафедрального собора, он, как и всегда, отказался от кареты, хотя сегодня ему настоятельно советовали ею воспользоваться. Теперь, когда бунт, кажется, подавлен, он рад, что не послушал тех, кто советовал быть осмотрительнее и почти требовал от него стать трусом, чтобы спастись. По дороге он останавливается побеседовать с графом де Санта Мария де Формигера. Наместник короля и виду не подает, как хочется ему побыстрее попасть к себе, как не терпится узнать новости от давно отправленных посыльных. Но сейчас он кажется самым беспечным, самым спокойным человеком на земле. Лишь зайдя во двор своего дворца, он дает волю нетерпению: бросается со всех ног к дверям и, уже в прихожей, не может отдышаться, взбежав вверх по лестнице через ступеньку.
– Меня кто-нибудь дожидается? – спрашивает он у дворецкого, вышедшего на шум и едва успевшего открыть дверь. Дворецкий пропускает маркиза со столь низким поклоном, что, кажется, сейчас опустится на руки и превратится в четвероногое животное.
– Нет, ваша светлость. Только сеньора маркиза спрашивала про вас и приказала передать, чтобы вы проведали ее, как только появитесь. От колокольного звона у нее усилилась мигрень.
– Тысяча чертей! – воскликнул наместник короля, которого мигрень жены по непонятной ему самому причине так выводила из себя. – Скажи сеньоре маркизе, что мне сейчас не до ее мигрени, мне надо решить дела поважнее!
– Как прикажите, ваша светлость. Я скажу, что вы желаете ей скорейшего выздоровления. Точнее, я сейчас передам ее горничной, что вы ее навестите, как только сможете, сеньор.
– Делай что хочешь, Томеу. И чтобы никто меня не беспокоил. Я срочно ожидаю посетителей. Если меня спросят, немедленно проведи ко мне. В любое время.
В сопровождении дворецкого, который с шандалом в руке открывает перед ним двери, маркиз проходит через пять залов и оказывается в кабинете, где обычно занимается делами.
– Не желаете переодеться, ваша светлость? – спрашивает дворецкий, замечая, с каким трудом его господин подбирает полы тяжелой накидки.
Наместник короля отказывается. Всего несколько минут назад он и в самом деле хотел стянуть с себя поскорее этот наряд – он его так раздражает и так ему надоел, особенно штаны, которые жмут. Однако затем маркиз решает не раздеваться: ему не хочется терять ни мгновения. Он сгорает от нетерпения увидеть поскорее посыльных. А если они появятся в тот момент, когда он будет переодеваться, то он не сразу узнает, что его ожидает, и в особенности – какой именно тактики придерживаться в отношениях с церковью, тем более теперь, когда епископ предпринял откровенную атаку лично против него. Маркизу не начать контрнаступления, не получив всех новостей, за которыми он и послал. Его племянник на сей раз принес мало пользы. Несмотря на все его благое желание быть начеку на собрании тертульи и выпытать что-нибудь у судебного следователя по дороге в епископский дворец, тот не сообщил ему ничего из того, что знал.
Как только слуга, подбросивший дров в камин, вышел из кабинета, наместник короля пододвинул к огню свое кресло и опустился в него. Теперь ему не надо было притворяться, и он мог не скрывать озабоченное выражение лица и усталую позу подавленного человека, который потерял власть над происходящим. Одной рукой подперев щеку, а вторую безвольно опустив на выпирающий животик – как будто он позирует художнику в непринужденной позе, – маркиз не отрываясь смотрел на огонь, быстро уничтожавший вишневые дрова, его самые любимые из-за ясного и живо пляшущего пламени. Его языки вызывали у наместника короля – в отличие от большинства смертных, чье число для маркиза едва сводилось к паре дюжин, – отнюдь не видения адских мук, но размышления о быстротечности времени и человеческой жизни, этой искры, в мгновение ока превращающейся в пепел. Однако, несмотря на столь грустный образ, особенно в такие минуты уныния, как сейчас, огонь его завораживал. Возможно, этим, как, впрочем, и другими своими пристрастиями, он был обязан кормилице, которая рассказывала ему сказки, сидя у огромного очага, занимавшего большую часть кухни в замке, где маркиз родился пятьдесят шесть лет тому назад.
Подобные же размышления у огня, возле этого самого камина, у таких же, как и сегодня, язычков пламени – то голубых, то желтых, – подобные же размышления о скоротечности жизни и краткости тех немногих наслаждений, что нам выпадают, вызвали в нем пару недель назад желание проверить, смогут ли мавританочки, которых ему подарили и которых он пока что лишь заставлял танцевать перед ним или перед компанией избранных гостей, вновь разжечь в нем уже погасшее пламя желания. Ведь имел же право и он – как это делал весь простой народ, несмотря на подписанный лично им запрет ввиду неурожая зерна в прошлом году, – устроить на свой лад собственный карнавал. Повеселюсь-ка я от души, подумал он. Исповедник ведь отпустит мне грехи. А если наложит двойную епитимью, я ее исполню.
С улицы доносились крики и гул ряженой толпы, которые наверняка раздражали маркизу: она бы с удовольствием как следует отпраздновала карнавал, устроив бал во дворце. Однако он запретил ей это делать. В голодный год ему ничего не оставалось, как подавать пример скромности. Никаких оргий. Но то, что он задумал теперь, – совсем другое дело. Разве эти рабыни ему не принадлежат? Разве их не взяли из сераля? А значит, ему нечего бояться. Он послал за ними Томеу, а когда тот их привел, приказал ему удалиться. Уже двенадцатый час, пора спать, сказал маркиз. Он не захотел, чтобы кто-нибудь из слуг помогал ему раздеваться. «Благодарю, я остаюсь в прекрасной компании», – добавил он, когда дворецкий, пожелав спокойной ночи, с низким поклоном закрывал дверь.
– Станцуйте так, как я люблю, – приказал он рабыням, поудобнее устраиваясь в кресле у огня, – раздетыми, – уточнил он с улыбкой, которой раньше никогда им не посылал и которая вместо похотливой получилась комичной: из его щербатого рта высунулся белесый язык.
Девушки танцевали как обычно, но на этот раз чувствовали на себе совсем непривычный взгляд хозяина. Маркиз, казалось, уже не довольствовался простым созерцанием этих юных гибких тел, отдающихся ритму и пляшущих в его честь. Теперь в каждом из его взглядов таилась угроза, каждый из них, казалось, вот-вот пронзит девушек, словно пылающий факел. Айша первая увидела, что между ног сеньора наместника короля вдруг все сильнее выделяется бугорок, которого раньше она не замечала. Он возбудился из-за нас, подумала девушка, но когда-нибудь это должно было произойти. Посмотрим, что он нам теперь прикажет. В этот самый момент его светлость, как будто бы прочитав мысли девушки, рывком заставил ее встать на колени перед собой и, высвободив из-под одежды свой лишь наполовину приподнявшийся аристократический отросток, заставил ее прикоснуться к нему губами.
