Прежде чем склониться над бумагами, главный инквизитор Майорки осенил себя крестом, желая наконец-то сосредоточиться. Сегодняшним душным вечером ему это плохо удавалось. Начав в который раз перечитывать показания свидетелей, он вдруг опять услышал, как это часто бывало с ним за время изучения этого дела, шелест мелкого дождя, падающего на увлажненные поля, на рыхлую землю, в которой прорастали семена. «Это, наверно, жара на меня так действует, – снова подумал он. – Адова жара и этот ужасный июнь. Боже, если пекло будет таким же и дальше, что мы будет делать в августе? Мы все сгорим, как на костре… А что, если эти показания, как уже не раз бывало, окажутся ложными? А что, если это опять просто чья-нибудь месть? Как им всем объяснить, что от ока бесконечно милостивого Господа ничего не скрывается, что Он видит гораздо яснее и смотрит гораздо внимательнее, чем люди… Разве не сказал Христос, что сначала следует искать бревно в своем глазу, а потом уж соломинку в чужом?..»
В означенный день мая месяца 1687 года упомянутая Маргарита Антик, жена Пере Антика, пришла ко мне, чтобы я прочитала вместе с ней молитву Святой Елене, в каковой говорится:
Святая Елена, дщерь царская,
Ты, море насыщавшая,
Море пересекавшая,
В Вифлеем ходившая.
Стол с апостолами накрывала.
Стол с апостолами убирала,
Иуду призывавала.
Приди же, Иуда,
Скажи, где три гвоздя Христовы.
Иди, Елена, на гору Фавор,
Поднимешься туда трижды
И найдешь три гвоздя:
Кинь один в море красное,
А второй забей в сердце Сиона,
Дабы не мог он ни успокоиться, ни отдохнуть,
Пока не упадет к ногам моим,
Не то гореть ему в геенне огненной.
А сделала она это, потому что я просила ее помочь и сделать так, чтобы мой муж меня не бросил. После чего она сложила из бумаги сердечко, приколотила его гвоздем к земле и, смочив его в воде, завернула в сухую бумагу. После чего она зажгла свечу, и снова произнесла прежнюю молитву, и произнесла трижды: Сион, Сион, Сион, – и заставила повторить это меня. И дала мне смоченное сердце, и, поскольку оно было влажное, когда она пронесла его сквозь огонь, то оно не сгорело, и она наказала мне его положить в подушку моего мужа и потом сказала, чтобы я взяла своими руками немного семени Сион-травы и принесла ей, так как она ей была нужна…
Тонкие струйки падали на разложенные по всему столу бумаги. И снова от дождя, как от пыли, туманилось у него в глазах. Он прикрывал веки, снимал очки, тер глаза и видел далеко, очень далеко отсюда все те же зеленые поля и смоченные дождем луга. В размытом, ленивом свете сумерек снова возникало чердачное окно, откуда он часто смотрел на кусок поля и далекий силуэт колокольни, терявшийся в обширной долине. Он видел себя самого, но не таким, каким он был сегодня, а совсем другим. Он лежал на соломе, прищурив глаза и нежась в истоме. Рядом лежала Маргаринья, она тихонько плакала, вторя ласковому дождю. «Не плачь, – говорил он ей, – что поделаешь. Я тебя никогда не забуду, можешь не сомневаться». – «Я и не сомневаюсь», – ответила Маргаринья и показала ему бумажное сердце, которое дала ей мать, чтобы она, когда свершится соитие, провела ему по гениталиям. И она стала тихо припевать:
Señora Santa Helena,
Amada de Dios y de su madre…
…mesa pusisteis
В этот день инквизитору предстояло заняться не только делом Маргариты Антик, однако именно оно приводило его в такое раздражение, вынуждая встретиться лицом к лицу со своим прошлым, что было ему совсем не по душе: он не мог не понимать, что будет судить и Антик, и свидетельницу куда строже и неумолимее, чем мать Маргариньи, которая, обеспокоенная судьбой дочери, и научила ту заговору, и уж тем более саму Маргаринью – ведь покуда шел дождь, не уходивший из его памяти, он не забывал и ее, несмотря на прошедшие годы и разделявшие их расстояния. Он искал ее и в тот последний приезд – одним поздним вечером, когда он возвращался от друга, на одном из перекрестков ему показалось, что он видит ее среди подруг. Он как следует протер глаза, чтобы избавиться от видения дождя и снова заняться делами. Но прежде, пытаясь немного прийти в себя от духоты, инквизитор отер платком лицо и встал, проверяя, отлипнет ли от кожи рубашка, которую он носил под сутаной и которая, казалось, приросла к его телу. Затем Фермозино снова сел за стол и отодвинул от себя показания, связанные с делом Антик. Как будто передумал и оставил идею заняться непременно им. Сложив все бумаги по этому делу в папку, судья завязал тесемки и снова обратился к доносу Шрама. Он, по обыкновению, обмакнул перо в чернила и держал его наготове, на случай если у него возникнет желание записать на отдельном листке то, что привлекло его внимание, прежде чем он начнет дело, которого с таким нетерпением ждал отец Феррандо. Нетерпение ретивого исповедника больше всего мешало инквизитору. Он был уверен, что иезуит, хотя и оказался достаточно деликатным, чтобы не сказать этого вслух, хотел воспользоваться открытием процесса для того, чтобы получить от него рекомендацию на пост, к которому стремился также и отец Аменгуал. Оба казались ему одинаково недостойными претендентами, однако Аменгуал, по меньшей мере, никогда ему не докучал. Ученый монах полагал, что его жизнеописания святых – неоспоримая заслуга. Тем не менее, если сведения, сообщаемые Шрамом, окажутся правдой, их никак нельзя оставить без внимания, особенно теперь, когда судья получил нарекания от начальства, ибо сундуки пусты, а на теле Инквизиции столько прорех. Но писания Шрама выводили его из себя, и их он тоже отодвинул в сторону. Инквизитор в раздражении схватил еще одну папку, которая уже не первый месяц лежала открытой на столе и которую он просматривал, когда все остальные дела казались просто невыносимыми. Этот случай касался предыдущего епископа и одной шлюхи из борделя. Она также имела сношения и с его непосредственным предшественником. Фермозино еще раз прочитал:
Я увидел, как слизни и черви вползали и выползали в отверстия этих душ, их было такое же великое множество, как муравьев в муравейнике, и они застили мне взор. Бесы завывали, дикие звери рычали, драконы ревели, словно быки, а ядовитые змеи свистели. И все поддерживали этот беспорядочный хор.
Я увидел сильнейшую бурю, ураганный ветер, ужасающие вихри и метели, множество сотрясений грома и сверкание молний, ужасных молний, которые обрушивались на осужденных и не оставляли от них и следа.
Я увидел души монахов всех религиозных орденов и всех прочих представителей Церкви, которые жарились на огне. Папы и кардиналы сидели на пламенеющих тронах. Они были в унынии, их лишили знаков достоинства, и вместо митры на головах у них были надеты колпаки; их то и дело стаскивали с трона и бросали то в кипящие котлы, то в озера с тухлой водой. А еще им приказывали вымазаться в грязи и в экскрементах бесов. Но гораздо хуже приходилось тем, кто пребывал в последнем круге, касаясь огня. Их постоянно лизали языки дьявольского пламени и поджаривали горящие головешки, и страшная вонь стояла там повсюду…
