Смерть – нелегкое дело. Оно требует полной самоотдачи. Бесконечные бумаги, консультации юристов. Все то, что нагоняет такую скуку и так бесит, даже когда жизнь складывается удачно. Конечно, и другие аспекты умирания – физический, чрезвычайно важный эмоциональный – по-своему ужасны. Но если бумажной работы достаточно, чтобы сломить дух (а так обычно и бывает), то как справляться с остальными трудностями? Все это я начал понимать, изо дня в день наблюдая за медицинским персоналом и особенно за пациентами.
Еще несколько месяцев назад, а до этого – на протяжении всей жизни меня окружали люди, работа которых отвечала самым жестким требованиям, и ничего другого от них я не ждал. Если эти люди все-таки обманывали мои ожидания, я переставал доверять им. Так устроен мир бизнеса. Но это не значит, что мне чуждо сострадание: просто мы оцениваем людей в зависимости от степени их компетентности. Профессионализма. Качества работы. Так и должно быть. Услышав от кого-нибудь необдуманную фразу, будь то от старшего партнера компании или моей дочери-школьницы, я без колебаний указывал, что они ляпнули глупость. К себе я был так же требователен, как к другим. При случае мог и вспылить.
Благодаря ежедневным визитам в онкологическую клинику я понял, что отныне такой критерий оценки, как профессионализм, мне придется применять не всегда. А точнее, очень редко. Далеко не все способны демонстрировать эффективность, какой от них ждут. И даже какой ждут они сами. Просто не могут, несмотря на все старания. Возможно, им не хватает физической энергии. Или виной всему слабоволие. А может, задача прощания с жизнью кажется им невыполнимой, ошеломляет масштабами. Какими бы тягостными ни были мои визиты в клинику, я чувствовал, что с каждым разом становлюсь все терпимее к людям – точнее, к несовершенству. Я понял, насколько широк диапазон человеческих возможностей – гораздо шире, чем мне казалось. В прежней жизни я имел дело в основном с людьми, которые многого добились. А теперь меня окружали люди, возможности которых были ограничены – болезнью, сомнениями, усталостью.
События не всегда развиваются согласно плану.
В сущности, это не исключение, а почти правило. Наконец-то я понял, почему каждый день облачаюсь в костюм для гольфа: теперь я знал, как это замечательно – прожить так, как задумал, хотя бы один день. Лучший подарок. Никто из присутствующих в приемной не надеялся на сложнейший удар «двойной орел» или мяч, загнанный в лунку одним ударом, хотя они обрадовались бы такому чуду, произойди оно само собой. Когда все сеансы происходили точно по расписанию, аппаратура не ломалась, и, пользуясь терминами гольфа, лишние удары не требовались, – это было отлично. Хорошая игра. Прекрасная. Изумительная.
А если без лишних ударов было все-таки не обойтись? Если планы рушились?
И это еще не катастрофа. Всегда найдется что-нибудь, что скрасит тяжелый день или неудачный раунд. Один-единственный, но красивый удар. Добрый жест. Что-нибудь еще.
Сидя в приемной в ожидании, когда мне на лицо наденут маску, уложат меня на стол и будут расстреливать излучением опухоли в мозгу, я учился смирению. Я просто должен был смириться. Ничего другого мне не оставалось.
Я замечал, в какое раздражение приходят люди вокруг, когда приходится корректировать планы. И старался не поддаваться общим настроениям.
Ни я, ни окружающие ничего не могли изменить. Но если бы они примирились со случившимся, им стало бы гораздо легче.
Наблюдая, как нервничают остальные пациенты, я словно видел самого себя в прошлой жизни.
Постигать смысл смирения я начал лишь в клинике. Если угодно, примирился со смирением. А что еще мне оставалось на завершающем этапе жизни, кроме как смириться? Судя по всему, и в моем возрасте учиться еще не поздно. Нельзя держать под контролем все сразу, твердил я себе столько, сколько требовалось такой деятельной личности, как я, чтобы проникнуться смыслом этих слов. Я не позволю неполадкам, неудачам и особенно пораженческим мыслям отвратить меня от целей, одна из которых – сделать каждый день лучшим в моей жизни. Руководителю и придирчивому менеджеру во мне пора наконец умыть руки.
Я закрыл глаза. Я смирился.
Лучшая смерть из возможных
Да удастся вам прожить каждый день своей жизни.
Джонатан Свифт
С моего места за столом в окно гостиной было видно величественное здание ООН, а за ним – Ист-Ривер. Один конец стола завалили бумаги, на которые так щедра обычная жизнь, – счета, еще не прочитанные журналы и газеты, приглашения на приемы и благотворительные мероприятия. Рядом возвышалась гора побольше – бумаги, имеющие отношение к жизни незаурядной: десятки открыток с соболезнованиями, пожеланиями, молитвами от друзей и коллег, знавших о моей болезни. Тут же разместилась внушительная коллекция флаконов с лекарствами. «Кеппра», чтобы снижать вероятность очередного припадка. Стероид дексаметазон, чтобы уменьшить отечность тканей мозга. Антибиотики. Несколькими днями ранее появились новые симптомы: возбужденное состояние (от стероида) и новые сложности с последовательностями действий, зато зрение слегка прояснилось.
Передо мной стоял ноутбук Apple, принадлежащий моей дочери, хотя работать на компьютере мне становилось все труднее. Рядом лежал большой блокнот, который я начал заполнять мыслями для будущей книги о том, как смириться со смертью, последним приключением в жизни, и какие уроки следует извлечь из нее. На мыслительных способностях болезнь еще не отразилась (по крайней мере, так мне казалось), чего нельзя было сказать о почерке.
Автограф Ю. О’Келли.
Перевод: Я крепок, физически ничем не болею и, поскольку отказался от химиотерапии, не подвергаюсь этой медленной смерти.
Делая записи, каждые несколько минут я поглядывал на часы и убеждался, что не выбился из графика.
Но какого? Что будет, если вместо того, чтобы распыляться, тратить энергию и держать в голове последующие действия, я полностью сосредоточусь на том, чем занят в настоящий момент? Замедлится или ускорится время, если я всецело погружусь в одно дело?
Такой опыт будет явно в новинку.
Я подозревал, что поглядывание на часы и непрерывный тайм-менеджмент – привычки из прежней жизни, со временем забудутся или, по крайней мере, адаптируются к новым условиям. Если у меня теперь другие запасы времени, значит, и отношение к нему должно радикально измениться. Доживи я до 80 лет, – что казалось вполне возможным еще несколько месяцев назад, ведь до постановки диагноза я всегда отличался отменным здоровьем, – в мои нынешние 53 года у меня оставалось бы в запасе примерно 10 тыс. дней. Но мне перепал всего один процент от этого количества – 100 дней. Оставшиеся 99 % требовалось компенсировать новой психологической установкой: более глубоким и упорядоченным осознанием каждой минуты.
