Отказавшись от химиотерапии, я не просто почувствовал себя комфортнее. Я вырвался на свободу. И сразу воспрял духом.
Мне казалось, что не уход с работы, а этот отказ стал первым шагом к управлению процессом умирания. Откровенно говоря, поскольку я постановил, что последний этап моей жизни станет самым лучшим, а качество жизни – максимально высоким, принять решение насчет химиотерапии оказалось не просто легко. Решать тут было нечего.
* * *
Вычеркнув из списка вариантов химиотерапию, я остался верен лучевой терапии. Привести статистику по выжившим онколог отказался, но сообщил, что облучение – это реальный шанс, что опухоли, скорее всего, уменьшатся, следовательно, смягчатся симптомы, вызванные их ростом и набуханием соседних тканей, реже станут путаться мысли и туманиться зрение, а значит, я успею завершить последние намеченные дела. Вдобавок я получу моральную поддержку, осознавая, что каждый будний день на протяжении шести недель курса предпринимаю конкретные меры для замедления роста опухолей и борьбы с ними. (Конечно, можно бороться с ними и методами химиотерапии, но при этом сам попадаешь под удар и, кроме того, открываешь врагам ворота крепости. Нелегко поддерживать боевой дух, когда понимаешь, что убиваешь больше союзников, чем противников.) Облучение не мешает сосредотачиваться на опухолях и мысленно препятствовать их росту. Правда, облучение все-таки утомляет, зато не дает таких серьезных побочных эффектов, как химиотерапия. Кроме того, пять дней в неделю в течение шести недель я прикован к одному месту, но, по-моему, овчинка стоит выделки.
Я не учел одного: трудностей, связанных не с самим облучением, а с организацией сеансов. Именно они помогли мне усвоить один из первых, фундаментальных уроков новой жизни.
Как правило, сеансы облучения проводились ближе к вечеру. Коринна поступила мудро, выбрав именно это время: благодаря ее предусмотрительности, я почти весь день чувствовал себя достаточно бодрым, а к вечеру, утомленный облучением, мог позволить себе отдохнуть. Силы возвращались ко мне как раз к семейному ужину.
Вот как проходили мои визиты в клинику.
Для них я переодевался в костюм для гольфа, который теперь носил, чтобы поднять себе настроение, и делал вид, будто после процедур поеду играть. Подходила моя очередь, мне надевали на все лицо нечто вроде маски фехтовальщика с ячеистым покрытием. Ее застегивали под подбородком, и всю эту конструкцию вместе со мной крепили на специальном столе (хорошо еще, клаустрофобией я никогда не страдал). Затем меня предупреждали, чтобы я ни в коем случае не двигал головой, иначе лучи, похожие на лазерные и направленные мне в голову под пятью рассчитанными на компьютере углами, не подействуют. Стоило мне пошевелиться, как продолжительность процедуры увеличивалась: облучение некоторых участков мозга приходилось повторять. Мне напоминали, что сглатывать тоже нельзя, и я обнаружил, что могу довольно долго воздерживаться от этого, особенно если процедура проходила гладко.
Как и моя болезнь, облучение не причиняло боли. Несмотря на все ограничения и утомительную подготовку, мне не было больно, когда лучи пронзали мою голову с лицом, закрытым маской. Я чувствовал, где именно в голову проникают лучи, но ощущения не были болезненными или хотя бы неприятными. Скорее, это напоминало вибрацию. Мне представлялось, будто я засунул голову в микроволновку – конечно, по своей воле этого лучше не делать, но и вреда от нее никакого.
Облучение опухолей продолжалось две-три минуты. А подготовка к нему – когда на меня надевали маску и фиксировали тело на столе, затем, после процедуры, установку выключали, меня освобождали и отпускали до завтрашнего дня – занимала минут двадцать.
Если все шло по плану.
Но события идут по плану не всегда. Зачастую планы приходится корректировать. Казалось бы, опыт работы в бизнесе и жизненный опыт в целом приучили меня воспринимать такие корректировки как должное, но этого не произошло. Внезапный диагноз и контраст болезни с прежним крепким здоровьем должны были преподать мне урок. Но не преподали. Сомневаться и ожидать худшего мне мешали оптимизм и нацеленность на результат. Почему-то я был уверен, что больницы и онкологические клиники не допускают сбоев в работе.
Вскоре я обнаружил, что так не бывает. Какими бы доброжелательными и сведущими в своем деле ни были сотрудники клиники, им тоже случалось ошибаться. Но гораздо чаще, примерно один раз из трех, подводила аппаратура. Тогда мой распорядок дня, как и распорядок других пациентов, значительно усложнялся.
Я уже упоминал, что с клаустрофобией раньше не сталкивался. Но если процедура по какой-то причине затягивалась и занимала больше предполагаемых 20 минут, невольно начинал паниковать. И дело было не столько в маске и в облучении, сколько в необходимости дольше управлять реакциями собственного организма. Не сглатывать в течение 20 минут я привык. Но когда они проходили, слюна начинала неудержимо накапливаться и побеждать. От нее было трудно дышать. Проходило полчаса. Я боялся поперхнуться слюной. Сорок минут. А двигать головой мне все еще не разрешали.
Прошло несколько сеансов, и одна из самых упрямых лучевых установок сломалась. График процедур сдвинулся, все сеансы начинались с опозданием. Обстановка в клинике и без того чревата стрессами, в очереди к каждой установке обычно собиралось от четырех до шести пациентов, напряженное ожидание никого не радовало. Нервозность в приемной становилась почти осязаемой.
Один из лучевых аппаратов, в который были внесены координаты моих опухолей, мы с Коринной прозвали «Старым Надежным», и, как указывало это прозвище, он ломался реже остальных. Но из-за проблем с механикой (например, никак не удавалось сладить с каким-нибудь упрямым рычагом, приводящим аппаратуру в нужное положение), на столе порой приходилось лежать слишком долго. А иногда требовалось еще сделать снимок.
Мне приходилось подчиняться прихотям техники и персонала, зависеть от людской компетентности и переменчивой удачи. В матче человека против машины я вел счет. Если ждать приходилось дольше 25 минут, значит, в тот день выиграла аппаратура. Но, несмотря на все эти задержки, я считал себя самым везучим среди пациентов лучевого отделения. Некоторые мои товарищи по несчастью были гораздо моложе меня. Многие в отличие от меня терпели боль – зачастую мучительную, вызванную раком или побочными эффектами. Происходящее угнетало их. Многие добирались до клиники подолгу, с пересадками, после сеансов отправлялись обратно все тем же путем, и так четыре-пять раз в неделю. Когда аппарат, в очереди к которому они ждали, вдруг ломался, казалось, вот-вот будет сломлена и воля этих людей. Как и у меня, у многих был рак в последней стадии, и они пытались постепенно свести жизнь на нет, но не были готовы к этому и даже не представляли, с чего начать. В ожидании сеанса одна из пациенток беспокойно вышагивала по приемной и отрывисто говорила, а иногда и вопила по телефону, утрясая детали продажи своей компании. Эти вопли нервировали остальных пациентов. Но, когда разговор закончился, она повернулась ко всем нам и с неподдельной искренностью извинилась.
Я кивнул в ответ. Меня не расстроили ни вспышки ее эмоций, ни сама мысль о продаже компании. Я понимал ее.
