Да и он сам привык воспринимать себя таким.
Впервые с тех пор, как я вырос, я начал задумываться об элементарных движениях. Я осознал, что существуют действия, которые мы осваиваем однажды и с тех пор выполняем машинально. Пришлось вновь призвать на помощь мою организованность, но теперь – для выполнения простейших задач. Отвечая на письма, я вдруг понимал, что знаю то или иное слово, но никак не могу ни написать его, ни произнести. Беда заключалась не в познавательной части процесса мышления, а в чем-то другом, чего я не мог объяснить. К примеру, если бы меня попросили написать слово злоупотребление, я вспомнил бы, как оно пишется… а написать не смог. Почему?
Моя речь стремительно теряла внятность.
Мы побывали у замечательного врача, легенды семидесятых, «дедушки нейроонкологии». К тому времени он занимался в основном преподаванием, но иногда принимал пациентов. Я задал ему вопрос, который не давал мне покоя:
– Сколько мне осталось?
– В статистику вы не вписываетесь, – ответил он. – В среднем больные живут около года с момента постановки диагноза.
И мы с Коринной поняли, что сказав «один год», врач слишком щедро отмерил бы мне срок. На это могли бы рассчитывать пациенты, у которых рано проявились симптомы, и, следовательно, диагноз был поставлен на ранней стадии.
Тем вечером мы с Коринной снова попытались припомнить, как я вел и как чувствовал себя в последние недели и месяцы перед тем, как у меня отвисла щека, и вдруг поняли, что я уже довольно давно ощущал непривычную усталость, только мы не придавали ей значения. Примерно в то же время, когда состоялась свадьба моей племянницы, я набил на ноге здоровый синяк – ударился о машину на стоянке, просто наткнулся на нее. Зато стало ясно, почему в последнее время в гольф я играл все хуже.
Подсчеты показали, что мне осталось от трех месяцев до полугода, смотря по обстоятельствам.
Трудности с одеванием, а точнее, с последовательностью выполнения действий затронули и другие сферы моей жизни. Однажды вечером я смотрел бейсбольный матч New York Yankees, пришел в восторг от одной дальней подачи и игры питчера и захотел рассказать о них другу, бейсбольному болельщику. Я набрал его номер и по громкой связи начал подробно описывать удар. Но ответной реакции так и не дождался, и заподозрил неладное. Потом взглянул на телефон и понял, что забыл нажать кнопку громкой связи.
– Алло, – произнес я.
– Слушаю, Джин, – откликнулся друг. Как он сказал, он понял, что у меня какие-то затруднения, и просто ждал, когда я справлюсь с ними.
– Ты слышал, что я тебе говорил про игру?
– Нет, – ответил он. – Повтори, будь добр.
* * *
С поста председателя совета я ушел. Задача номер один выполнена. Компания и ее сотрудники благополучно пережили период смены руководства. Я был вправе гордиться моей фирмой, моей второй семьей, – она работала четко, как часы, ни на секунду не сбиваясь с ритма.
А передо мной встала задача номер два: выбор эффективного лечения.
Насколько я понимал, химиотерапия таким лечением не являлась. Врачи объяснили мне, что она составляет ядро многих, если не всех комплексов противораковых мер, и довольно часто помогает справиться с заболеванием. Химиотерапия входила и в стандартный курс лечения моей болезни, но не давала ни единого шанса на выздоровление. Консультации с лучшими специалистами – неврологом, двумя нейрохирургами и онкологом – свидетельствовали о том, что другого мнения быть не может: я не поправлюсь. Значит, химиотерапия только продлит мне жизнь на два-три месяца — может быть, продлит, но за это никто не поручится. Однако за слабую надежду расплачиваться придется влиянием токсичных веществ на мой организм, которое помешает мне радоваться жизни. В итоге химиотерапия и не спасет меня, и станет преградой на пути к цели.
Зачем тогда вообще соглашаться на нее?
Чтобы исследовать и эту возможность и утвердиться в правильности принятого решения – моего решения. Я никому не желал верить на слово. Принимая важное деловое решение, я требовал, чтобы мне предоставили на рассмотрение все имеющиеся факты. Нынешняя ситуация призывала к тому же подходу.
От химиотерапии я отказался через три дня. Столько времени понадобилось, чтобы я ощутил ее воздействие, или решил, что уже ощущаю, а это почти одно и то же. Вся эта химия нарушала функции организма, привычную работу его систем. Действовала на почки и печень. Меня тошнило, я, казалось, ослабел настолько, что утратил иммунитет к инфекциям и другим заболеваниям. Мало того, химиотерапия мешала мне заниматься визуализацией, т. е. представлять, как под воздействием облучения опухоли уменьшаются.
– Печень и почки отвлекают меня, – жаловался я Коринне. – Никак не могу сосредоточиться на опухолях в мозгу.
Не менее, а может и более тягостной, нежели физический ущерб от хорошо изученных побочных эффектов химиотерапии, оказалась психологическая нагрузка. Едва приступив к химиотерапии, я заметил, что владею собой не так хорошо, как прежде. Я делегировал свои полномочия лекарствам. Они отныне будут распоряжаться моей жизнью. Они определят мой распорядок дня. И это еще не все: с началом курса химиотерапии мне пришлось уделять внимание не столько раку или обычным житейским делам, сколько неожиданно возникшим проблемам (например, работе почек). Мне, как аудитору, не нравилось отвлекаться от важных, первоочередных задач. Как руководитель, привыкший все держать под личным контролем, я с отвращением наблюдал, как перехожу в подчинение к графику приема лекарств. А досаднее всего было видеть, как от обилия медикаментов, особенно стероидов, мое собственное настроение перестает повиноваться мне.
Мне было известно: чтобы устранить проблему, порой достаточно на время отступить и взглянуть на нее со стороны – это правило действует и в бизнесе, и управлении. Но создание множества новых проблем для решения одной, и без того серьезной, не оправдано ничем.
Иными словами, я травил сам себя. Зачем? Ради лишних часов или недель? Стоит ли мучиться самому и мучать родных и близких только для того, чтобы немного продлить жизнь? Тем более что ее остаток наверняка будет трудным, небогатым событиями и жизненными силами, перестанет быть жизнью во всех ее проявлениях — лишь из-за того, что я сам себя травлю.
И я решил пожить недолго, но качественно.
Сразу после прекращения химиотерапии передо мной ясно вырисовалась цель, и вскоре ее увидели мои близкие. Вопрос побочных эффектов был исчерпан. (И кстати, если боли в почках не дают житья, никакие они не «побочные».) Я понимаю товарищей по несчастью (а таковых большинство), которые хватаются за любую соломинку, какой бы непрочной она ни была, лишь бы продлить жизнь, – понимаю и сочувствую им. Не удивлюсь, если человек, которому подобная участь не грозит, воспримет в штыки мой быстрый отказ от химиотерапии и сочтет, что я просто не желаю пошевелить пальцем ради своего спасения.
Но с моей точки зрения ситуация выглядела иначе. Я любил жизнь. Хотел прожить как можно дольше. Мечтал увидеть первый рассвет 2006 года, хоть и понимал, что этому не бывать.
