– Ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, – читал священник, – нежели богатому войти в Царствие Божие.
* * *
Как же мне наладить жизнь? Нет, не так: поскольку к прежней жизни возврата нет, как наладить новую?
Пригодятся ли теперь навыки и оптимизм, которые так помогали мне в роли руководителя (например, способность быстро оправляться от потерь в бизнесе, чтобы компания в целом и подчиненные в частности как можно скорее вновь почувствовали вкус успеха)? Не окажутся ли пустышками слова, которыми я так часто подбадривал коллег и подчиненных, ведь стоящая передо мной задача несравнима с прежними? А может, не стоит сворачивать с выбранного пути, тем самым доказывая ценность своих жизненных принципов?
Я всегда ратовал за приверженность целям, советовал ставить их перед собой, стремиться к ним, достигать их. Вместе с врачами закончив поиск фактов, я решил выполнить три задачи:
1) уйти с работы, а также
2) выбрать лечение, благодаря которому
3) оставшиеся дни будут лучшими не только для меня, но и для всех, на ком отразилась моя болезнь.
Решения я принял сравнительно быстро, но гораздо важнее было четко осознать их самому и донести до сведения окружающих. Я обязан твердо придерживаться этих решений. Мне казалось, что многие люди, очутившись в моем положении, знали верный путь, но опасались им следовать. Не хочу сказать, что они слабее меня: просто в моих же интересах и впредь жить по правилам бизнеса. Для которого залог успеха – четкость поставленной задачи, ответственность и исполнительность.
С приоритетов, расставленных для нашей фирмы, я немедленно переключил все внимание на новые приоритеты для последних месяцев жизни. Как руководитель я ни на минуту не упускал из виду строительство и планирование будущего. Теперь же мне предстояло познать истинную ценность настоящего.
8 июня, через две недели после первого, еще не внушавшего опасений медицинского обследования, я сообщил партнерам по KPMG, что оставляю пост председателя совета и главы компании. Причина – переход по состоянию здоровья к следующему жизненному этапу. Я предупредил, что передам дела преемнику, а затем уйду. Слов «временно» или даже «на неопределенный срок» я избегал. Я уходил, закрывая за собой все двери. Окончательно и бесповоротно. Нечестно было бы подавать надежду компании, новому председателю, всем сотрудникам: в таком деле, как руководство, важна определенность. Я надеялся, что мой преемник оценит и продолжит предпринятые мной инициативы, направленные на улучшение работы компании. Но сам стиль руководства будет другим, не моим.
Так или иначе, честная оценка моей ситуации требовала признать, что любые надежды на возвращение к работе – непростительный самообман: симптомы болезни множились.
Легко ли было пережить уход с работы? Конечно, нет. Работа сформировала мой характер. В своей компании я прослужил 33 года. Других мест работы я не знал. Когда я пришел в компанию, она была вдвое меньше нынешней; только что завершилась эпоха, когда даже звонить клиентам полагалось, надев строгий костюм и шляпу. Теперь в компании работало 20 тысяч человек.
Но если я хотел проявить верность себе, мне следовало уйти, причем немедленно и навсегда, не допуская даже возможности возвращения.
После того как распространилось известие о моей отставке, на меня обрушился шквал сочувственных писем и звонков. Мои друзья по бизнесу звонили мне и домой, и в офис, чтобы выразить поддержку, поведать о своей печали и потрясении. Поразило сочувствие со стороны моего коллеги из другой компании большой четверки, занимающего такую же должность, как моя. Мне известно, что и работники других сфер пользуются взаимной поддержкой, но наша профессия в первую очередь известна солидарностью. В этот ужасный период крушения моего мира было особенно отрадно знать, что где-то, а тем более в моем бизнесе, по-прежнему существует гармония.
Превращение из главы компании в бывшего сотрудника произошло стремительно, как я и хотел (статус старшего партнера я сохранил). Все запланированные встречи и дела из моего пресловутого календаря, расписанные на несколько недель и даже на полгода вперед, были отменены, поручены другим сотрудникам компании или должны были достаться новому председателю совета. Я помогал подыскивать его. Поиски заняли примерно три дня. Все переговоры я проводил исключительно по телефону, из дома.
На второй из этих трех дней, когда я разговаривал по телефону с членом совета, со мной случился первый припадок.
* * *
Он был слабым – «парциальным», как его назвали врачи, – потому что волны электрических импульсов, простреливающие организм, охватывали не весь мозг (как при большом судорожном припадке), а только его ограниченную часть, нервную сеть. Начался спазм мышц правой стороны лица. Это произошло, когда я лежал в постели и по телефону обсуждал передачу дел. Почему припадок насмешил меня? Потому, что при другом отношении я не сдержал бы сильные подергивания щеки, и моя речь стала бы неразборчивой.
Припадок продолжался полчаса. Потом мы вызвали врача, он увеличил дозу лекарства. Через три дня парциальный припадок с подергиванием повторился, и дозу еще раз пришлось увеличить. Не все припадки затрагивают двигательную зону коры головного мозга, вызывающую судорожное подергивание мышц. Некоторые нарушают работу зрительной или лобной зоны. К счастью, у меня пока не было так называемых больших или судорожных припадков, при которых падаешь на пол и неудержимо бьешься в конвульсиях. Нередко я закрывал глаза, чтобы смягчить воздействие припадка на зрительную зону. Коринна говорила, что при этом у меня на лице появлялось отсутствующее выражение, я смотрел сквозь нее и словно находился где-то далеко.
Но припадки были не первым симптомом.
В первую очередь пострадало мое зрение: одна из опухолей давила на зрительную зону коры головного мозга. Зрение серьезно ухудшилось еще в период уточнения диагноза. Все вокруг стало размытым. Трудно было даже подписать чек. Примерно треть поля зрения заняли слепые пятна, особенно справа. Я без труда различал то, что находилось прямо по курсу, но когда шел по улице, просил спутника держаться справа от меня, чтобы не дать мне врезаться в столб. Поскольку я часто опускал веки, приходилось проявлять особую бдительность. Спускаясь или поднимаясь по лестнице, я начал раскидывать руки, чтобы сохранить равновесие.
Временами сознание затуманивалось – несмотря на то, что чаще всего оставалось ясным. Мне пришлось заново учиться одеваться. Проделывать это требовалось строго в определенном порядке. Для меня, как для малого ребенка, раскладывали одежду. Коринна клала мои рубашки на постель пуговицами вниз, чтобы я мог надевать их так, как взял, и пуговицы при этом не оказывались бы сзади (все рубашки с отложными манжетами на запонках Коринна убрала: справляться с ними я разучился). В конце концов я привык выполнять эти действия, вот только надевать что-нибудь через голову было по-прежнему трудно. Даже в лучшем случае эта задача выматывала меня. Однажды я увидел, что Джина стоит в дверях и наблюдает, как я сражаюсь со свитером, пытаясь надеть его через голову. Не знаю, для кого из нас увиденное было более мучительным. Ведь Джина привыкла, что ее отец – энергичный, деятельный, компетентный человек.
